Аттила и не думал осаждать Константинополь, он только создавал видимость приготовлений к штурму, раскрыв свои истинные планы ближайшим советникам. Он уже наметил границы своего государства, и Восточная империя пока оставалась за его пределами. Если и были у него экспансионистские устремления, то мысли свои он держал при себе. Обратил ли он уже тогда свой взор на Запад? Вполне возможно, хотя и нет уверенности в этом.
Тот факт, что Аэций остудил его пыл, свидетельствует об осознании этим патрицием из западного Рима простой истины, что, устранив со своего пути Восточную Империю, Аттила обратит все свои силы против Западной. Однако и этого нельзя утверждать с полной уверенностью: «двое друзей» могли договориться отложить на время вопрос о разделе власти, и Аэций не желал падения Константинополя, так как оно ослабило бы его позиции на будущих переговорах.
Вместе с тем не следует забывать, что Аттила не освободился в полной мере от пережитков кочевого прошлого и оставался грабителем, хищником, жадным до денег и легкой добычи. В нем жило два человека: гордый властный правитель, умелый администратор, основавший собственную империю, и неугомонный кочевник, которого тянуло поиграть с противником и обвести его вокруг пальца, добиться своего и отправиться на поиски новых приключений.
Но тут возникает вопрос, который еще не раз будет всплывать при анализе многих последующих действий Аттилы: а не было ли в его поступках некоторой доли безумия? Был ли он в здравом уме, когда в последний момент по необъяснимым причинам вдруг отказывался от победы, которая уже была почти в его руках?
Характер Аттилы был соткан из противоречий. Его поведение зачастую свидетельствовало о непоследовательности мысли, а внезапные радикальные изменения принятых ранее решений приводили к столь тяжелым последствиям, что не могут объясняться простой переменой настроения, тем более учитывая его тонкий политический склад ума. Во многих случаях единственным объяснением необъяснимого может быть только умственное расстройство. Что же касается отказа от взятия Константинополя, то он был продиктован вполне понятными причинами: Аттила уже добился всего, чего хотел.
Завершился первый акт драмы. Феодосий был вынужден принять Скотту с его командой счетоводов, явившихся за шестью тысячами фунтов золота «на возмещение ущерба». Для скорейшего сбора дани применили метод, предложенный Скоттой: нажали на богатых, многих из которых уплата контрибуции сделала бедными: пришлось продавать поместья, дома, украшения и обстановку. Никогда еще Хрисафий не был ненавидим столь сильно. В знак своей доброй воли Феодосий поступил бесчеловечно, выдав Аттиле несколько бывших римских пленников-беглецов, лишь бы не платить выкупа, и обещал в скором времени передать всех гуннов, перешедших на сторону византийцев.
Теперь Аттила готовился разыграть второй акт: великие переговоры, которые должны были по существу уладить все то, что в его понимании составляло «восточный вопрос».
Феодосий мечтал о передышке. Этот убогий император помышлял вернуться к своим философским трудам, приемам — меню теперь будет поскромнее — и бегам. Домашние проблемы мало располагали к покою. Его жена Афинаида, желавшая принимать активное участие во всех государственных делах, беспрестанно меняла фавориток, охотно уничтожая тех, кто имел несчастие ей разонравиться. И вот, после очередного семейного скандала, в меру понервничавший император получает послание Аттилы: пришло время начать переговоры, и он назначает двух послов первого ранга — Эдекона и Ореста, которые посетят его для подготовки встречи.
Аттила, несомненно, заручился предварительным согласием Аэция. Но в последнее время молчание патриция беспокоило вождя гуннов, и он решил напомнить о себе, согласившись дать убежище на своих землях за Дунаем греку Евдоксию, бежавшему из Галлии, где Аэций назначил вознаграждение за его голову. Он был лекарь, страшно ученый, но малость с придурью; добравшись в своих странствиях до Галлии, он там остался и как мог способствовал подрыву авторитета римлян. Обладая даром оратора, этот авантюрист снискал большую славу среди шаек разбойников, беглых рабов, багаудов и восставших крестьян. Он предложил Аттиле поддержку всех этих отверженных в случае гуннского вторжения за Рейн. Аттила, естественно, ничего не ответил, но принял авантюриста под свое покровительство. Это было своего рода напоминание Аэцию: «Я существую, я незлобив по натуре, но значу достаточно много, чтобы ваши враги предлагали мне, естественно, тщетно, совместные действия против вас».
Феодосию оставалось только согласиться на переговоры и лично принять послов. Их встретил на границе легат Вигилас, предоставленный в их распоряжение. Предварительные переговоры состоялись со спатарием — первым министром Хрисафием. Совместными усилиями определили повестку дня будущей встречи обоих императоров.
В начале 449 года Эдекон и Орест были с чопорной холодностью приняты Феодосием и препровождены Вигиласом в роскошные покои великого евнуха.
Великий евнух Хрисафий был личностью малосимпатичной. Из прожитых им пяти десятков лет тридцать ушли на деланье карьеры. Начав слугой Пульхерии, — проявившей определенный талант правительницы и военачальника во время своего регентства при юном Феодосии II, — он быстро учится, входит в императорский секретариат, участвует в различных успешных заговорах, расчищавших путь наверх, добивается благосклонности императрицы Афинаиды, ворует, сколачивает состояние, непрестанно сообщает императору о реальных и мнимых интригах, завладевает имуществом попавших в опалу, становится министром по налогам и сборам и в этом качестве присваивает часть налоговых поступлений, организует убийство тогдашнего спатария, покупает за бешеную сумму эту должность, присоединяет к почетному, но не денежному званию спатария — носителя императорского меча — пост министра финансов (талантливый был человек!), а затем и «премьер-министра». Он стал единственным и всемогущим ближайшим советником слабого Феодосия. Теперь его ненавидят честная Пульхерия, сенаторы и другие государственные мужи, которых он оттеснил или разорил. Однако, не чувствуя себя в безопасности, он организовал еще немало покушений, дабы самому избежать подобного. К собственному несчастью, Хрисафий возомнил себя гением, обладающим даром превращать всех в свои орудия. Он был убежден, что все люди продаются и покупаются, вопрос только в цене. Кроме того, этот прирожденный интриган и заговорщик, сколь ни парадоксально, не умел держать язык за зубами.
Хрисафий не доверял Оресту, с которым уже успел познакомиться. Он даже позволил себе в разговоре с Феодосием едкую шутку, о которой стало известно Оресту: «Как Аттила осмеливается просить выдачи знатных гуннов, поступивших на вашу службу, когда один из его главных министров сам является римским перебежчиком?»
Но с Эдеконом ему было проще поладить. По крайней мере, так ему казалось. «Скифский» военачальник впервые вкусил радостей римского двора. Попав в византийскую столицу из деревянных «дворцов» и возведенных на скорую руку лагерей, он был потрясен величием, красотой и роскошью императорской резиденции. Он приходил в восторг при виде мраморных портиков, галерей, сверкающих золотом и порфиром, обелисков, скульптур и прочих произведений искусства. Он искренне выражал свое восхищение, отнюдь не считая, как Аттила, побывавший при дворе Гонория, что все это — порочные красоты загнивающего мира.
