Питер осторожно вез свой драгоценный груз в черной кожаной дорожной сумке. Он пересек реку на своем пути к Собору Парижской Богоматери, где у бокового входа встретился с отцом Марселем. Француз проводил Питера внутрь и вместе с ним прошел в заднюю часть собора, где они вошли в потайную дверь, скрытую за богато украшенной ширмой клироса.
Питер вошел в комнату, ожидая увидеть своего руководителя, епископа Магнуса О’Коннора. Вместо этого его встретил другой деятель Церкви, импозантный итальянец в красной мантии кардинала.
— Ваше Высокопреосвященство, — запинаясь, сказал Питер, — простите. Я этого не ожидал.
— Да, я понимаю, что вы ожидали увидеть епископа Магнуса. Он не придет. Я думаю, он уже достаточно сделал. — Итальянский церковник с безразличным выражением лица протянул руки к сумке. — Свитки здесь, я полагаю?
Питер кивнул.
— Хорошо. А сейчас, сын мой, — сказал кардинал, забирая сумку у Питера. — Давайте поговорим о событиях прошедших недель. Или, может быть, нам следует поговорить о событиях прошлых лет? Я разрешаю вам самому решать, с чего начать.
Замок Синих Яблок
3 июля 2005 года
Весь день в замке кипела бурная деятельность. Синклер и Ролан сновали повсюду, болтая на французском и окситанском друг с другом, со слугами и с множеством людей по телефону. Два раза Морин показалось, что она слышала, как Ролан говорит на итальянском, но она не была уверена и не хотела спрашивать.
Некоторое время спустя она присоединилась к Тамми, просматривающей материал, отснятый для документального фильма о Династии. Они поговорили о том, как свитки Марии Магдалины изменят мировоззрение Тамми как кинорежиссера. Морин прониклась к своей подруге еще большим уважением, поняв, насколько Тамми талантливая и творческая личность.
В свою очередь, Морин чувствовала себя абсолютно бесполезной. Она не могла ни на чем сосредоточиться, не могла сконцентрироваться. Она чувствовала, что ей следовало бы яростно царапать бумагу, пытаясь выудить из памяти как можно больше материала о Магдалине. Но Морин просто не могла сделать это. Ее сломило предательство Питера. Каковы бы ни были его мотивы, он уехал, не сказав ни слова, и взял то, что ему не принадлежало. Морин думала, что пройдет очень много времени, прежде чем она оправится от этого.
Обед тем вечером прошел тихо, их присутствовало только трое — Морин, Тамми и Синклер. Ролана не было, но он вскоре должен был вернуться, по словам Синклера и Тамми. Он встречает гостя в частном аэропорту в Каркасоне, как объяснила Тамми. Как только этот тайный гость прибудет, у них будет больше информации. Морин кивком выразила свое понимание. Она давно поняла, что настойчивость ни к чему не приведет. Они раскроют свои секреты в свое время; это было частью их культуры здесь, в Арке. Но она не заметила, чтобы Синклер выглядел более напряженным, чем обычно.
Вскоре после того, как они перешли в кабинет, чтобы выпить кофе, вошел слуга и заговорил с Синклером по-французски.
— Хорошо. Наш гость прибыл, — перевел он для Тамми и Морин.
В двери появился Ролан вместе с человеком, производящим такое же сильное впечатление. Он был одет в темную одежду, неброскую, но элегантную и от лучших итальянских фабрик. Этот человек имел аристократический вид и явно привык пользоваться своей властью и влиянием. Он принес в комнату особую энергию.
Ролан шагнул вперед.
— Мадемуазель Паскаль, мадемуазель Уиздом, с удовольствием представляю вам нашего уважаемого друга, кардинала Де Каро.
Де Каро сперва протянул руку Морин, потом Тамми. Он тепло улыбнулся обеим женщинам.
— Очень приятно. — Он жестом показал на Морин и спросил Ролана: — Это наша Долгожданная?
Ролан кивнул.
— Простите, вы сказали «кардинал»? — спросила Морин.
— Не позволяйте простой одежде ввести вас в заблуждение, — сказал Синклер позади нее. — Кардинал Де Каро обладает огромным влиянием в Ватикане. Возможно, вам поможет его полное имя. Это Томас Франческо Борджиа Де Каро.
— Борджиа? — воскликнула Тамми.
Кардинал кивком дал простой ответ на невысказанный вопрос Тамми. Ролан подмигнул ей с другого конца комнаты.
— Его превосходительство хотел бы провести некоторое время с мадемуазель Паскаль наедине, так что мы сейчас оставим их вдвоем, — сказал Ролан. — Пожалуйста, позвоните, если вам что-то потребуется.
Ролан придержал дверь для Синклера и Тамми, а кардинал Де Каро жестом предложил Морин сесть за стол из красного дерева. Он занял место напротив нее.
— Синьорина Паскуале, прежде всего я бы хотел сказать вам, что встречался с вашим кузеном.
Морин была захвачена врасплох. Она не знала, чего она ожидала, но явно не этого.
— Где Питер?
— На пути в Рим. Сегодня утром я видел его в Париже. Он — в порядке, и документы, которые вы нашли, в безопасности.
— В безопасности где? И у кого? Что…
— Терпение, я расскажу вам все. Но есть кое-что, что я хотел бы показать вам в первую очередь.
Кардинал сунул руку в свой «дипломат», который он принес собой в комнату, и вытащил несколько красных папок. На каждой из них была наклейка: «ЭДУАРД ПОЛЬ ПАСКАЛЬ».
У Морин перехватило дыхание, когда она увидела наклейки.
— Это имя моего отца.
— Да. И в этих папках вы увидите фотографии вашего отца. Но я должен подготовить вас. То, что вы увидите, вас расстроит, но это очень важно для вашего понимания.
Морин открыла верхнюю папку и уронила ее нас стол, потому что руки у нее задрожали. Кардинал Де Каро рассказывал, пока она медленно просматривала черно-белые снимки ран своего отца.
— Он был стигматиком. Вы знаете, что это такое? На его теле проявлялись раны Христа. Вот его запястья, его ступни и пятая рана здесь, под ребрами, где центурион Лонгин пронзил копьем Господа Нашего.
Морин смотрела на фотографии, потрясенная. Двадцать пять лет размышлений о так называемой «болезни» ее отца извратили ее мнение о нем. Сейчас все встало на свои места — страх ее матери и ее враждебность, ее злость по отношению к Церкви. И это объясняло письмо от ее отца к семье Жели, которое хранилось здесь, в архивах замка. Он писал Жели из-за своих стигматов — и потому что хотел защитить своего ребенка от такой же ужасной судьбы. Морин сквозь слезы посмотрела на кардинала:
— Я… Мне всегда говорили, будто он покончил собой из-за душевной болезни. Моя мать сказала, что он был безумен, когда умер. Я не представляла, никто никогда не говорил мне ничего подобного…
Церковник серьезно кивнул:
— Ваш отец остался непонятым для великого множества людей, — сказал он. — Боюсь, даже для тех, кому следовало помочь ему, для его собственной Церкви. Той самой, в которую вступил ваш кузен.
