После Октябрьского переворота. В Красной гвардии
Наступил октябрь. Сразу после переворота мы переизбрали командиров рот, батальонов и самого полка. Меня снова выбрали товарищем председателя полкового комитета, председателем хозяйственного комитета, да еще и полковым комиссаром. Правда, в этом последнем качестве я проработал всего несколько недель – свалился от переутомления и простуды. Вероятно, авторитетом в полку я пользовался, и солдаты боялись отпустить меня с полкового хозяйства. Смеясь, говорили: «Больно вкусно кормишь – мясом, колбасой, вином поишь – как тебя отпустишь!».
Надо сказать, что в деревнях Волынщины, по которым мы ездили, нас принимали очень хорошо. Когда узнавали, что я председатель хозяйственного комитета и большевик, в хату набивались старые и молодые крестьяне. Каких только вопросов мне не задавали! И о царе, и об Учредительном собрании, и о земле и помещиках, о фабриках. Молодежь особенно интересовалась моей подпольной работой– расспрашивала о тюрьме, каторге, ссылке. Как-то, когда я осматривал во дворе приведенный на продажу скот, мой заместитель сообщил хозяевам, что я бывший подпольщик и сидел в тюрьме. Когда я вернулся в хату, все, не мигая, уставились на меня. Оказывается, они думали, что я офицер. Помню, одна старушка, глядя на меня, вздохнула и сказала: «Дывысь, який вин молодый, та красывый, а скильки мытарств приизошов». Когда я вкратце рассказал о ссылке и тюрьме, молодежь стала за мной ходить хвостом, на меня начали показывать пальцем, как на диковинку. Было неловко, но желания беседовать с крестьянами это у меня не отбило. Мы потом часто ездили в эту деревню, и нам крестьяне все охотно продавали. Платили мы наличными по «базарным» ценам. Любил беседовать и впоследствии с крестьянами во время коллективизации. Эти беседы мне всегда нравились своей конкретностью, практичностью.
Как известно, вскоре после Октябрьского переворота были отменены погоны. Но офицеры не хотели их снимать, и с некоторых приходилось их срывать силой. Бывший мой командир роты Савицкий как-то мне сказал: «Пропала Россия, Павлов». Я ответил ему: «Вот когда, наконец, начала жить Россия, гражданин Савицкий». Мы, комитетчики, потребовали от солдат прекратить споры о том, за кем идти и кто прав – большевики или меньшевики и эсеры. «Поговорили, поспорили и хватит, – говорил я на митинге. – Извольте подчиняться новой, советской власти. За сопротивление ей или невыполнение ее указаний и директив придется отвечать». И меня поняли – солдаты политически выросли, ситуация стала яснее. Не помню результатов выборов в Учредительное собрание в нашем полку, но уверен, что большинство проголосовало за большевиков. После этих выборов я свалился и вскоре уехал в отпуск в Уфу. Помню, как незадолго до отъезда моя квартирная хозяйка говорила: «Пан председатель, гляньте, який Вы сухий! Ешьте больше, слаще! К Вам ходють разние охвицера, Вы старше над ними, а едите плохо и посохли зовсим».
Теперь удивляюсь, как я доехал до Уфы в те бурные времена. В вагоне, битком набитом солдатами, женщинами, крестьянами, рабочими, велись самые разнообразные споры, никто толком не знал, кто такие большевики. Распространяли о них нелепые слухи, которые не хочется и повторять. Я чувствовал себя плохо и большей частью лежал в углу теплушки или на топчане. Но нередко вмешивался в разговор, когда какой-нибудь «бывший» принимался особенно пачкать наши идеи. В общем, ехал я что-то около месяца. Часто поезд останавливался, иногда шел кружным путем – так, например, мы объезжали гайдамаков
[91] под Киевом. Дорога была страшно тяжела, но домой я явился все же бодрее, чем уезжал из полка. За полк я не беспокоился, потому что своим заместителем оставил там толкового питерского рабочего по фамилии Ковалев. И в нем не ошибся. Когда позже наш полк начал отходить, он сумел все ценное имущество увезти, а лишних лошадей роздал крестьянам. Немцам ничего не оставил. Позднее мне рассказывали, что когда полк отступал, офицеры вслух жалели, что меня нет, говоря, что Павлову бы первому пустили пулю в лоб. А комитетчики им отвечали, что за голову Павлова готовы снести сто офицерских. Вот как, оказывается, меня расценивали друзья и враги. А я об этом и не подозревал.
Приехал в Уфу я страшно грязный и первым делом отправился в баню. В тот же день, не утерпев, сходил к Петру Зенцову у которого застал Кривова. Посидели, поговорили. Я сказал, что приехал в отпуск – отдохну, подлечусь и обратно в полк. Слушали они меня, слушали, Петр вышел в другую комнату и возвращается с наганом в руке. Для начала, говорит, возьми это, а зачем – узнаешь, когда пойдешь домой. «А насчет твоего возвращения на фронт, вряд ли что выйдет, потому как путь на Юго-Западный фронт перерезали гайдамаки. Да, кроме того, ты и здесь нужен, Эразм Кадомцев с тобой будет говорить. Приходи на партсобрание завтра вечером в клуб железнодорожников. Там и поговорим обо всем, а теперь иди домой, у тебя очень усталый вид. А наган держи наготове – в Уфе ночью небезопасно». И точно. Только я от Зенцова вышел, как услышал выстрелы, где-то кричали. Вот, думаю, попал на отдых в «тихий уголок». Даже на фронте у нас по ночам не грабили и не убивали. Так, держа в кармане руку с наганом, и дошел до дому.
На другой день вечером пошли мы с братом Павлом в клуб железнодорожников на партсобрание. Там повидал всех своих старых друзей-боевиков, прибывших кто с каторги, кто из-за границы, кто из ссылки. Вот была встреча! Никогда ее не забыть. Хотелось и плакать, и смеяться. Мы целовались, хлопали друг друга по спинам, приговаривая: «Эх, Ванька, дьявол! Эх, Игнашка, черт!» и т. д. Многих я уже не надеялся увидеть. На собрании меня выбрали в Уфимский городской штаб боевой организации и в городской Исполнительный комитет. Кадомцев мне сказал: «На фронт обратно не пустим. Если тебе нужен полк, дадим его тебе здесь». И дали. Вскоре губком ввел меня в состав губернской Чека, где я стал начальником красногвардейской дружины, выбрали в губернский штаб боевых организаций, и началась у меня новая жизнь, день и ночь полная забот и тревог. Вот тебе и отдохнул!
Зимой 1917–1918 года в Уфе, как и во многих других городах, творилось нечто ужасное. Еще в октябре 1917 года местные черносотенцы по примеру 1905 года учинили погром, во время которого выпустили из тюрьмы уголовников и вместе с ними громили евреев, избивали большевиков; сожгли Окружной суд, в архиве которого хранились дела уголовных, убили начальника районной милиции Токарева
[92], бывшего нашего боевика, разбили множество лавок и магазинов. Последствия похожего погрома я потом видел и в Сарапуле.
Когда я приехал в Уфу в городе грабили даже днем, не брезгуя и старьем. Возле моего дома, например, с женщины, пошедшей утром за водой, сняли старый плюшевый жакет. Вот идет пара молодых людей, у девушки в руках муфта. Встречается им другая пара, у которой муфты нет. Парень подходит к девушке с муфтой, достает нож и говорит: «Хватит, поносили муфты, пора носить и нам, отдавай ее моей барышне». Раздевали прохожих среди бела дня у дверей собственных домов.
