В мае 1931 года всех выявленных и обложенных мною кулаков высылали на север. Мне было поручено произвести аресты в селе Старая Заимка в 4-х км от Новой. Приехал туда ночью, собрав партийцев и комсомольцев, разослал их по кулацким домам с приказом свезти арестованных в сельсовет. На этот раз их выселяли без семей на лесозаготовки близ Тюмени. Правда, ко многим потом семьи переселились сами. Когда выселяемых сажали на подводы, поднялся страшный гвалт, их жены бросались на меня с кулаками. Разместили их в новозаимковской церкви и потом партиями, по нарядам, отправляли дальше. Много их там было, но как-то странно смирно они себя вели: не грозили, не ругались, а только спрашивали, далеко ли их «угонят». Мы отвечали что знали. Оставшиеся подкулачники попытались сжечь здание райкома, но сгорели только амбары.
В общем, выселение прошло без драк и скандалов. Далее последовала кампания по реализации имущества всех одиннадцати церквей района, к тому времени закрытых. Церковные здания использовались как ссыпные пункты, клубы, библиотеки, а церковное имущество валялось где попало – в подвалах, амбарах и т. д. С санкции райкома и райисполкома я приказал свезти все это в район для реализации. Потянулись в Ново-Заимку обозы с церковными книгами, утварью, коврами, одеяниями. Начальник райотдела ГПУ прибежал ко мне бледный, шумит: «Вы тут у меня восстание устроите», отправился жаловаться в райком. Там ему все объяснили, и он успокоился, но когда началась реализация церковных ковров, стал требовать их для своего учреждения. Хорошо, что я поставил самих строгих инспекторов. Сообща мы не дали ни одного ковра ни райкому, ни райисполкому, ни ГПУ. Все упаковали в ящики и отправили в Москву, в ГУМ, куда, по распоряжению наркомфина, раньше отправляли ковры и ризы из Соликамска и Сарапула. Позолоченные серебряные оклады с икон содрали и сдали в Госбанк, а сами иконы сожгли. Прочее имущество продали с торгов на местном базаре, и деньги сдали в бюджет. Вскоре из ГУМа пришло 10 тысяч рублей, которые пошли на зарплату районным учителям и врачам. Потом выяснилось, что наш район был единственным в области, который не имел задолженности по зарплатам бюджетникам.
В июле 1931 года в рамках кампании по укрупнению районов Новозаимковский был ликвидирован, я сдал дела и уехал в Тюмень на должность заведующего городскими финансами.
В заключение рассказа о Ново-Заимке хотел бы кратко сказать о других руководителях района. Секретарь райкома Денисов, в прошлом рабочий, член партии с 1917 года, окончил комвуз; хорошо говорил, но от бюро до бюро почти ничего не делал, больше пил либо у себя на квартире, либо уезжая в одно из соседних крупных сел. Под пару ему, в смысле выпить, был заворг Пономарев, который при этом был безграмотен и говорить совершенно не умел. Зайцев, секретарь райкома комсомола, был хорошим, серьезным работником – сейчас он лектор Свердловского обкома партии. Председателем райисполкома состоял бывший рабочий Широков, член партии с 1917 года, земельным отделом руководил Кеткин. Работники райисполкома были сильнее сотрудников райкома партии, и потому работали мы совершенно самостоятельно. В сельсоветах, как правило, постоянно сидели уполномоченные. Случалось, что в один сельсовет из района съезжалось сразу несколько уполномоченных – по заготовке хлеба, конопли, кожи, по сдаче молока и даже ягод и грибов – бывали и такие! Заключат договор за полгода вперед и уедут, а договор останется на бумаге. Сколько раз мы разгоняли по домам этих бездельников!
Аппарат тюменского горфо состоял из опытных сотрудников, с которыми мне легко работалось. Однако у меня появились большие проблемы со здоровьем, которые, фактически, положили конец моему дальнейшему служебному росту. Нижняя правая часть живота начала меня беспокоить еще в 1927 году. Пермский эскулап (теперь профессор) диагносцировал раздражение слепой кишки и прописал растирания и прогревания. Боль прошла, казалось, что я вылечился, но спустя четыре года случился новый приступ, и уже тюменский врач посоветовал повторить прежний способ лечения. На этот раз появились адские боли, а температура резко скакнула вверх. Только тогда опытный хирург A.B. Сушков определил у меня гнойный аппендицит, который, конечно, ни в коем случае не следовало ни греть, ни растирать. Этот же хирург вскоре меня и прооперировал. Выкачал из меня пару стаканов гноя, но сам отросток найти и извлечь не сумел, уверял, что он сам рассосется. Но на деле образовался инфильтрат, который периодически воспалялся, и меня снова и снова оперировали. Все эти годы у меня в животе был гнойный мешок, который мог лопнуть в любую минуту и меня сгубить. Боль не покидала меня ни на минуту, я даже как-то с ней свыкся.
За эти 11 лет, с 1931 по 1942 год, я перенес 14 операций, и все были гнойными. В начале 1940-х годов я покрылся волдырями, врач-дерматолог определил начало заражения крови, вызванное частыми гнойными воспалениями. Я был на краю гибели, и директор свердловской больницы М.И. Карамышев предложил сделать радикальную операцию. И вот 15 июля 1942 года меня в очередной раз прооперировали. Хирург, профессор Ратнер
[139], нашел и извлек наполненный гноем отросток, но, подбираясь к нему, разрезал крупный кровеносный сосуд, и я чуть не погиб. Карамышев потом мне говорил, что я «перешагнул через могилу». Когда я уже в палате пришел в себя, Ратнер меня осмотрел и попросил пошевелить пальцами правой ноги. Я пошевелил. Убедившись, что пальцы действуют, он сказал: «Ну, хорошо, все в порядке, отросток выбросили. Теперь больше операций не будет. Будете здоровы».
Впрочем, я несколько забежал вперед. Вернусь к Тюмени.
Основным недостатком работы здешнего горфо было то, что он был занят городскими проблемами и мало внимания уделял деревне. Между тем, райсовета в городе не было, и Тюменский горсовет одновременно руководил и районом. В общем, мне пришлось повторить свой новозаимковский опыт индивидуального обложения кулаков. В феврале 1932 года началась очередная хлебозаготовительная кампания. В противовес нам кулаки организовали молотьбу так, чтобы в мякину уходило как можно больше хлеба. Узнав об этом, мы начали повторно провеивать мякину. Идешь, бывало, по полю по пояс в снегу, находишь кучу мякины, берешь на ладонь, сдуваешь пыль, и на ладони остается зерно. Мы тогда очень много отыскали хлеба, припрятанного от нас таким путем. Конечно, это вызывало у кулаков лютую злобу против нас. Там же, в Тюмени, несмотря на противодействие Наркомпроса, я снес церковь, стоявшую на берегу реки Туры. Наркомпрос ее охранял как какую-то редкость, но нам легко удалось доказать необходимость ее ликвидации.
Служба советским «банкиром»
Аппарат тюменского горкома партии состоял из людей политически грамотных. Первым секретарем был Азволинский
[140] – выпускник комвуза, человек работоспособный, часто бывал на заводах и хорошо знал положение дел на них. Но в деревню он ездить не любил и там не бывал. Так же к сельским проблемам относился и второй секретарь (он же заворг) Кузьмин. Таким образом, сельским хозяйством вплотную занимался лишь горсовет, причем не его председатель, человек малограмотный и боявшийся деревни как огня, а его заместитель. Вот именно на эту должность меня и назначили в феврале 1932 года, одновременно избрав в бюро тюменского горкома партии. Но 3 мая меня телеграммой вызвали в Свердловск, чтобы объявить о новом назначении – начальником уральского областного управления гострудсберкасс. Приятели предупреждали, что начальники этого управления больше двух недель не задерживаются, и потому не советовали выписывать из Тюмени семью. Я же проработал на этой должности до 1934 года, то есть два с половиной года, имея в своем подчинении более 200 сберкасс и свыше 2,5 тысячи сотрудников.
