В том же гареме Кошкарова «одевались все, конечно, не в национальное, но в общеевропейское платье», а в случае проступка девушку возвращали в ее семью, и в ВИДЕ НАКАЗАНИЯ ей было «воспрещено носить так называемое барское (европейское) платье».
Девушки в этот гарем доставлялись, разумеется, из числа крепостных – из рядов «народа». Попадая в гарем, они как бы возвышались до «европейской» среды, а за проступок низвергались обратно, в необразованную народную толщу.
Логично: если мальчиков в наказание заставляют одеваться в русскую одежду, то и сарафан становится позорной одеждой.
Но к этой мысли постепенно приучают и туземцев. То есть сами туземцы, уж наверное, до такого никогда не додумаются – они мыслят в совершенно других категориях. И европейцы с ними никогда не станут обсуждать ни судеб России, ни тяжких проблем взаимоотношения с Европой. Но стоит человеку чуть-чуть подняться над туземной деревней, и даже сам механизм «возвышения» уже показывает ему – Россия, Русь неполноценна.
Так же, как плыла крыша у русского дворянина XVIII века, в XIX столетии множество полутуземцев начинают искренне считать свою страну дикой и глупой, а русский народ – сборищем дегенератов. Вплоть до блистательно описанного Достоевским устами лакея с говорящей фамилией Смердяков:
«– А когда неприятель придет, кто нас защищать будет?
– Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с» [114. С. 205].
Лакейские бредни? Да. Правда, примерно те же мысли высказывал Чаадаев, а порой и Герцен… В более литературной форме, конечно, покрасивее, но в этом ли главная соль?
Кто тут европейцы и туземцы?
И еще один загадочный вопрос: кто тут европейцы и туземцы?!
Помещик, разоряющий крепостного предпринимателя, искренне верит, что он европеец, а как раз Николай Шипов – туземец. Не очень понятно, правда, как именно помещик должен его перевоспитывать и цивилизовывать. Сердиться на то, что «туземец» его превосходит, и мстить ему за это – как-то неубедительно получается.
Дядюшка Терпигорева, «Скурлятов» – тоже, наверное, европеец: французские книги в библиотеке, французская кухня, конный завод… Правда, своего крепостного дядюшка выманивает из Петербурга с хитростью совершенно азиатской. И расправляется с ним с жестокостью восточного владыки.
«Степанкин сын» доверчив, как европеец, – привык в своем Петербурге, что если взрослый дядя что-то обещал – значит, исполнит. Не понимает он восточной хитрости, прямолинейный болван.
К тому же интересно – а что бы делал дядюшка Скурлятов, не будь у него имения и этих сотен людей, обеспечивших ему безбедную, бездумную жизнь? Судя по рассказам автора – решительно ничего он не умеет и не знает.
И тут «Степанкин сын» имеет огромное преимущество – он-то обладает природными талантами и способен сделать карьеру специалиста. Он может стоять перед миром один на один и не пропасть – независимо от наследства, от положения в обществе, даже от денег – он их способен заработать.
Один из этих двоих услышал могучий зов Европы и отозвался на него – и это совсем не Скурлятов.
Когда Пушкин умирал, возле его квартиры стояла толпа в несколько сотен человек. В этой толпе было немало дворовых девок, кучеров, дворников, лакеев. Хотя бы часть из них были грамотны, читали Пушкина и понимали – кто умирает. Дантес, может быть, и не понимал. М.Ю. Лермонтов, по крайней мере, думал, что:
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять он в миг кровавый,
На что он руку поднимал! [115. С. 18].
А эти, тихо стоящие на улице, в своих армяках и сарафанах, – они-то как раз понимают.
Дантес, как будто, француз? Но кто же тут европеец, господа?! Дантес – или крепостной дворник?!
Глава 7
ГРАНИЦА В ДУШАХ И В ГОЛОВАХ
Мастер на заводе, который едет по железной дороге, чтобы проверить, как ему строит дом строительная компания, – кто он, эксплуататор или эксплуатируемый?
Г. Уэллс
Чем сильнее все изменяется, тем сильнее остается без изменений.
Французская поговорка
Между цивилизаций
Дворянин XVIII века любит Россию и служит Отечеству. Среди всего прочего, служит и со шпагой в руках, воюя с врагами Российской империи, идет на риск и получает раны. А одновременно смотрит на Россию откуда-то извне и искренне считает ее «серой», «лапотной» и «сермяжной». Он – патриот и иноземец одновременно.
Последнее поколение дворян, лучше говорившее по-французски, чем по-русски, участвовало в Отечественной войне 1812 года. В начале этой войны бывали случаи, когда казаки обстреливали офицерские разъезды: мундиры в те времена были у каждой части свои, всех не упомнишь. А говорили-то «их благородия» по-французски. Так что все правильно: огонь!
Но и в более позднее время дворянин ел бланманже и туртефлю
[16], читал по-немецки и по-французски газеты, журналы и книги, одевался в сюртуки, жилетки и фраки, фабрил усы и брил бороду. Даже когда в Европе пошла страшная мода на бороды, когда во Франции появилась поговорка «бритый, как актер» – и тогда в России считалось необходимым бриться.
А одновременно дворянин в деревне купался в реке, собирал грибы, ловил рыбу… и использовал народные слова для тех явлений, которых нет во Франции и в Германии. Те, кто бывал в Петербурге, наверняка обратили внимание – надписи на стенах домов, показывающие уровень очередного наводнения, сделаны не по-русски, а по-французски и по-немецки. Но по-французски не скажешь ни «банька», ни «плес», ни «пороша», ни «масленок». Приходилось по-русски.
Весь XVIII век шло жуткое изувечивание русского языка, дикое смешение французского с нижегородским… Но начался и процесс обогащения русского языка. Да, именно что обогащения! В русском языке есть слово «вид». Французское «пленер», хоть убейте, именно это и обозначает – «вид». Но французское «пленер» укоренилось в голландском, немецком и русском, как слово из лексикона художников.
А еще в немецком есть слово «ландшафт». Обозначает оно то же самое, но укоренилось в русском языке как научный термин, который разные школы ученых используют немного в разных смыслах.
Уже к началу XX века в языке русских европейцев были и «вид», и «пленер», и «ландшафт». В немецком были и «ландшафт», и «пленер», а во французском – только «пленер». Ну, и чей язык стал богаче?
А кроме того, дворянин соблюдал хотя бы некоторые народные обычаи. Например, подходил к руке священника – то есть, даже стоя в церкви на особом, почетном месте, он делал то же, что и крестьянин.
