А для Н. Соловьева действия властей ясно показывают: Россия находится во власти «бешеных людей», и они могут выкинуть все, что угодно, они опасны просто сами по себе.
И знаете, в чем он совершенно прав? В том, что русские европейцы смертельно опасны для него самого и для таких, как он. Опасны, даже не затевая ничего скверного, вполне искренне стремясь принести благо русским туземцам. Просто такое уж у них понимание народного блага…
Раскрестьянивая, уничтожая и ссылая (часто на верную смерть) самых активных и работящих крестьян, русские европейцы искренне верят в необходимость этой жуткой работы. Можно долго рассказывать о том, как именно происходил весь этот кошмар. Происходят вещи, которые просто трудно объяснить, от которых разжижаются мозги.
Вот сравнительно «спокойная» история, без смертей и исчезновений без вести – дядя моей второй жены был сослан, когда ему было 2 года. Не он один, конечно, ссылался, вся семья. Никаких документов на малыша оформлено не было – формально он никогда не был репрессирован и никуда не сослан. И теперь уже пенсионер не может получить документов о том, что он – из репрессированных. Думаю, таких «людей без документов» и сегодня на Руси довольно много.
Коммунисты были убеждены – они полностью порвали с прошлым и все делают вовсе не так, как царские власти. До полного наоборот!
Но в одном важном отношении коммунисты поступали в точности так же, как ненавистные царские власти: они очень последовательно оплачивали развитие русских европейцев за счет туземцев.
Даже в учебниках по «Истории КПСС» не очень скрывалось, что индустриализация покупается ценой ограбления крестьянства. А уж тезис о «внутренних источниках» индустриализации – так вообще одна из священных коров советской власти.
Стройки социализма – построение целых городов и промышленных районов – например, Кузбасса – невозможны без разорения деревни. Взяли в одном месте, вложили в другое. Люди побежали из вымирающей деревни – а куда? На стройки социализма, туда, где есть работа, деньги и хлеб.
Как видно, сталинский тезис об усилении классовой борьбы по мере приближения к социализму не так уж и беспочвен. Для создания индустриального общества в России необходимо было изменить имущественное и общественное положение десятков миллионов людей.
И не только материальное и социальное положение! Этого мало! Чтобы родилась индустриальная Россия, возник многомиллионный слой рабочих, техников и инженеров, необходимо было изменить сознание этих людей, сделать их людьми другой цивилизации. С другой системой ценностей, с другим пониманием мира.
В более благополучных странах это происходило веками… Могло бы происходить и в России – если бы весь XIX век русских туземцев не оберегали от просвещения, как маленьких детей от матерщины.
По планам коммунистов предстояло перевести русских туземцев в качественно другое состояние быстро – за считаные годы, и притом насильственно. Не будем лишний раз про злого Сталина! Бухарин и Каменев предлагали еще более радикальные и страшные способы раскрестьянивания.
Любой вариант этого единого в главных чертах плана означал курс на быстрое уничтожение туземцев. Не обязательно физическое уничтожение.
«Ведь, чтобы уничтожить нацию, достаточно разорвать связь между поколениями, и сразу же исчезнет тот общественно-исторический опыт, что был накоплен, наработан народом за тысячелетия. Это – еще одна форма геноцида, когда население физически не уничтожается, но перестает быть народом» [144. С.13].
Русских туземцев предстояло уничтожить не как физических людей – однозначно подлежали истреблению сопротивляющиеся и неугодные по политическим мотивам (например, «эксплуататоры»-кулаки). Туземцев предстояло уничтожить… именно как туземцев.
Делатели прогресса и в Германии XV века, и в России XX ненавидят туземца не как человеческую личность, не как отдельную особь. Как человек, он может вызывать уважение своими личными качествами, быть интересен, приятен. Его ненавидят именно как туземца, представителя «неполноценной» цивилизации.
Его онучи, борода, стрижка «под горшок», вышитая рубашка, сарафан – все это воспринимается, как мундиры вражеской армии. Враг ведь тоже может обладать высокими личностными качествами, вызывать уважение; от этого он не перестает быть смертельным врагом и не ниже пафос борьбы, смертельной схватки, рукопашной во вражеских окопах.
Уже голод в Поволжье в 1921–1922 годах, унесший жизни не менее чем 5 миллионов человек, – способ побеждать в этой войне, губить несчитанное множество врагов.
Рукотворный голод 1932–1933 годов уносит еще 6 миллионов… Отлично! Врагов стало меньше – а ведь русские европейцы со времен Пугачева очень хорошо усвоили, как это опасно – составлять меньшинство.
В 1929–1930 годах насчитывается более 14 000 выступлений крестьян против коллективизации… Противник сопротивляется – а ведь пролетарский писатель Максим Горький уже сказал, что если враг не сдается, его уничтожают.
Можно спорить, сколько именно людей было истреблено: треть населения России или «только» пятая часть, «всего лишь» десять процентов… Главное – разорвалась связь между поколениями, разрушилась преемственность общности русских туземцев, возникшая еще в Средневековье.
Последние московиты исчезли не сразу после Петра, даже не в эпоху Александра I. Вот они, на фотографиях 1930-х годов – выглядывают из теплушек, тянутся унылыми колоннами спецпереселенцев, с упорством стихии пашут и собирают урожай. Те, кому больше других повезло, уже бегут с тачками, ворочают ломами на строительстве очередного «города-сада», сидят за рулями тракторов… Но стоп! Эти, на стройках и за рулями – уже не совсем московиты. Они одновременно последние московиты, туземцы, и первые в своих семьях русские европейцы. И первые советские люди.
Между нами говоря, эти приспособившиеся, уцелевшие – как раз лучшие из русских туземцев, носители самых ценных человеческих качеств.
Люди бежали в города не потому, что долго выбирали между туземной и европейской цивилизацией и пришли к выводу: европейская лучше. Они – вовсе не идейные эмигранты, уходящие из принципа. Из деревень бежали ровно потому, что в деревне вполне реально можно было умереть от голода. Люди прибивались на стройки века ровно потому, что там можно было прокормиться самим и прокормить семьи.
Оставались те, кого никакие катаклизмы не в состоянии были стронуть с места: самые слабые телом, а чаще – душой, самые неуверенные в себе и боящиеся перемен. Каждый выплеск урбанизации – добровольной или насильственной – выбрасывал из деревень людей с самой лучшей генетикой.
Судьба этих европейцев поневоле – судьба эмигрантов первого поколения: зацепиться любой ценой. Когда главное – выжить, прокормиться, уцелеть, вырастить детей.
Конечно, некоторые погибли в новом для них мире русской Европы – и физически, и духовно. Не случайно же кумиром уголовников и деклассированных элементов стал «последний певец деревни», а также певец пьянства, разврата, душевного раздрызга – Сергей Есенин. То есть выбор Есенина – тоже выбор своего рода, и какая-то часть бежавших в города туземцев погибала вполне по-есенински, пополняя собой ряды бродяг и уголовных. Но это были тоже не самые лучшие, в том числе и не самые сильные из раскрестьяненных. Невелика честь – удариться в запой на «московских изогнутых улицах» и в пьяном угаре хныкать про свою любовь к маме (давно променянной на проституток).
