Успех деревенщиков показывает: их книги были востребованы, их настроение по крайней мере не мешало, а может статься, и разделялось читателями. Кем? Для русских европейцев их книги интересны разве что как этнографический материал. Хотя – есть же в интеллигентской среде читатели индуса Тагора и нигерийца Н’круме.
В 1950—1980-е годы русские туземцы уже были уничтожены как народ. Их общественное бытие сломалось, история прекратилась, культура не развивалась и все больше перекочевывала в музеи, а еще больше – в землю. Насколько полно разорвалась связь времен, показывает хотя бы типично интеллигентская охота за иконами, за предметами старого быта. В 1950-е годы толпы туристов хлынули в деревни – и частью даром, частью за сказочный бесценок собрали великолепные коллекции резных деревянных изделий, икон, старинных богослужебных книг. Для стариков это еще представляло ценность, а для сельских жителей становилось попросту хламом.
Владимир Солоухин описывает, как в 1930-е годы иконы из закрытой Ельтесуновской церкви местный учитель рубил топором. Специально, чтоб все видели и понимали, что никакого Бога не существует. Тогда нашлись люди, которые «ночью, ползком, пробрались к учителю на двор, нашли там лик от чудотворной иконы» – иконы Галицкой Божьей матери [150. С. 176–177].
Уже в начале 1960-х в Петрокове председатель колхоза получил закрытую церковь под склад. Должен же он ее освободить? «Нарядил плотников с топорами», они «за полдня все, что внутри, превратили в мелкую щепу» [150. C. 134]. И не нашлось ни защитников, ни спасателей.
В послевоенной России туземцы были стары и уходили из жизни. Но в стране продолжали жить десятки миллионов их недавних потомков. В 1959 году горожане составили 48 % населения, в 1970-м – 56 %, в 1985 г. – 70 %. Типичный россиянин этого времени был горожанином, но этот горожанин имел в деревне близких родственников, и очень часто – бабушек. Причина, по которой речь идет в первую очередь о бабушках, а не о дедушках, проста и печальна – дедушек выкосили репрессии 1930-х годов и война.
Но бабушки, словно сошедшие со страниц книг деревенщиков, – были, и у них проводили если не все лето – то уж наверняка месяц-два. Даже взрослые парни и девицы ездили к родственникам в деревню, часто по несколько раз в год, ловили раков и собирали грибы, стреляли тетеревов и просто гуляли по полям и перелескам.
А среднее поколение было первыми, кто поселился в городе, но выросли еще в деревне. В этом слое полугорожан, не меньше двух третей всего населения России 1950—1970-х, хранилось самое живое, самое непосредственное воспоминание о деревне, жило знакомство с ее порядками, принятие этого неторопливого, спокойного быта с его вековечной мудростью.
Самые старые члены семей таких полугорожан помнили и деревню до коллективизации – в 1960-е годы тем, кто встретил 1917 год 27-летним, было всего 70 лет. Очень многие семьи вовсе не хотели изменяться, не стремились ни перебираться в город, ни становиться русскими европейцами. Их буквально погнали под конвоем. Для них старая деревня и впрямь оставалась потерянным раем, из которого их выгнали насильно. Как выгоняют с Матёры.
Писатели-деревенщики – и сами полугорожане, родившиеся и выросшие в деревне. Их собственное положение очень двойственно: рассказывая о прелестях утраченного сельского рая, сами они давно были городскими жителями, и более того – популярными, читаемыми писателями, то есть представителями верхушки интеллигенции.
На протяжении полувека нашей истории полугорожане составляли большинство населения страны – как крепостные мужики составляли большинство народа в эпоху Екатерины. Одни полугорожане писали для других… Для тех, кому было созвучно написанное деревенщиками. Интересны были темы книг, их герои. Было понятно поведение людей, знакомы жизненные ситуации, даже понятна грусть, таящаяся в глубине этих книг: читатель, так же как писатель, был свидетелем гибели туземной России. Если даже не сам лично был свидетелем – хоть что-то рассказывала бабушка, а то и родители.
Сейчас читатели «деревенской» прозы очень уменьшились в числе: почти нет не только русских туземцев, но и их потомков. Даже те, у кого есть деревенские бабушки (теперь и дедушек побольше), имеют дело с другим поколением, уже с другими людьми. Рассказы о достоинствах туземной цивилизации, пафос ее противостояния с городом, трагедия ее гибели перестали быть такими актуальными.
В.П. Астафьев очень хотел, чтобы в родной деревне Овсянка, под Красноярском, остался его музей… Эта мечта сбылась, мемориальный комплекс Астафьева в деревне Овсянка существует: Дом-музей В.П. Астафьева и дом-музей его бабушки, филиалы Красноярского краеведческого музея.
Само по себе это хорошо, приметы туземной России просто необходимо сохранять. Но вокруг музеефицированной усадьбы Астафьевых царит как раз то, что сам Астафьев больше всего ненавидел и обличал самыми черными словами.
Во-первых, сама Овсянка, мягко говоря, не соответствует никаким воззрениям деревенщиков. Почти все ее население сбежало в Красноярск, а кто и остался, работает в Красноярске – там платят больше. В основном остались старики, а из молодежи оставшиеся – давно уже никакие не хранители вековечных тайн Вселенной, а спивающиеся, нищие людишки, не сумевшие вписаться в современную жизнь.
Среди их нищенских изб высятся двух-трехэтажные особняки людей небедных – и тоже жителей Красноярска. В них жизнь бьет ключом по субботам и воскресеньям. Овсянка сегодня – обычнейший пригород Красноярска; частью – дачное место, частью – пролетарская слободка, и крестьяне в ней не живут (а интересно – где в России они живут?).
Во-вторых, в Овсянке строится гостиница с номерами «люкс» и «полулюкс», планируется возвести и ресторан; уже есть смотровая площадка на высотах, с которой видны ложки´, в которых лежит Овсянка, левый берег Енисея с рыже-серыми хребтами и пещерами в них. В общем, в ближайшие годы будет там музейно-туристический комплекс, и Астафьев станет в нем чем-то вроде главного экспоната.
Ненавистные Астафьеву праздно-богатые горожане, как в издевку над писателем, гуляют по его мемориалу, любопытствуют подробностями его жизни. Скоро они выпьют в ресторане, из окон своих номеров взглянут на усадьбу Астафьева и его бабушки. И это на фоне той Овсянки, какую Астафьев при жизни не хотел бы увидеть и в страшном сне.
Невольно думаешь, глядя на этот мемориальный комплекс: что это? Возвеличивание писателя или издевательство над ним?
С точки зрения просветительской было бы интересно не только выставить в музее миску с солеными груздями и чашки с отбитыми краями, но и хоть как-то показать противоречия, в которых всю жизнь бился Астафьев… Но скорее всего, это было бы коммерчески нецелесообразно.
Чему учили деревенщики?
Деревенщики никогда не посягали на основы советской системы. Приспособленчество? Страх? Наверное, было и это. Но судя по всему тону их сочинений, дело вовсе не в приспособленчестве. Деревенщики вполне честно, по устройству своих душ, были очень советскими людьми. В конце концов, сама форма Советов порождена обществом русских туземцев и восходит еще к Соборам Московии XVII века.
