Весь XX век, особенно все годы после коллективизации, туземная Россия умирала. Не будем лицемерить, это была не естественная смерть: туземную Россию убивали. Это была «гибель дракона» по-русски! Бежать приходилось, но бежать можно было в разных направлениях, и разные люди из русских туземцев делали очень разные выборы.
Судьба Сергея Есенина – прекрасная иллюстрация к тезису о невероятно высоком нравственном уровне деревенского человека. Уйдя в пьяные дебоши, в полную душевную и нравственную расхристанность, он не воспитывал собственных детей, не интересовался их судьбой. Но если бы он потратил на них хотя бы 10 % энергии, расточенной на «вон ту, сисястую» или на то, чтобы «с бандитами жарить спирт», – он увидел бы судьбы уже никак не деревенских, не туземных людей.
Лучшие из русских туземцев ушли из туземцев не потому, что были негодяями или душевными уродами (как «городские» в рассказах Астафьева), а потому, что смогли найти применение своим силам в мире русских европейцев. Остался тот, кто не захотел или не смог. Простите – но точно так же, как в деревне Овсянка остались не самые лучшие из ее прежних жителей. Не самые умные, не самые смелые, не самые жизнеспособные.
Эта мысль способна вызвать приступ ярости у «патриотов» квасного разлива; но боюсь, до 1980-х годов туземная Россия дожила вовсе не в лучшей своей части. В селе оставались самые неконкурентоспособные, самые душевно слабые, самые консервативные, самые неспособные к переменам.
Писатели-деревенщики выразили не самые сильные, а как бы не самые слабые и не худшие стороны жизни туземной России. Но выразили – с огромной художественной силой. Люди талантливые, они практически не имели конкурентов: ведь как бы ни гнобили русских туземцев – но в СССР творчество всех русских европейцев, хоть немного несогласных с Советской властью, было под категорическим запретом.
Печатался Паустовский – но не Платонов, Чуковский – но не Булгаков, Симонов – но не Краснов, Федин и Гайдар – но не Иванов, не Гумилев и не Пильняк. На фоне Симонова и Паустовского писатели-деревенщики выглядели по крайней мере неплохо, а на фоне Гайдара и Демьяна Бедного – чуть ли не гениями. Если выключить из литературного процесса лучших из русских европейцев, то Распутин и Астафьев действительно оказываются лучшими писателями СССР. Вполне объективно!
Кроме того, они были субъективно честными. Ведь любой писатель из русских европейцев, даже самый искренний, вынужден был хоть немного, но привирать. А писатели-деревенщики ведь и правда не были противниками Советской власти. То, что они говорили, – они говорили вполне честно, не поступаясь совестью, или поступаясь самую малость.
Это делало их явлением в литературе СССР! Многие признавались мне с каким-то непонятным смущением, что им нравится проза Валентина Распутина, рассказы Белова… Мол, они все понимают, но ведь это и правда литература…
Деревенская литература состоялась как честное, искреннее слово туземной России, как огромное явление во всей русской литературе. Да, несомненно – это литература в самом высоком смысле слова. Распутин близок к гениальности как писатель. И тем страшнее выглядит то, что он отстаивает всей силой своего таланта. Трудно даже специально придумать более вредную систему ценностей и представлений, чем принесенная деревенщиками.
Деревенская литература – это последние судорожные движения туземной России. Агония вообще не эстетична, тут уж ничего не поделаешь. Тем более – агония самого худшего, что осталось в туземной России. Стоит ли удивляться зловонию?
Глава 5
КОГДА НЕ ВОЮЮТ, А ДУМАЮТ
Старательно мы наблюдаем свет,
Старательно людей мы наблюдаем
И чудеса постигнуть уповаем:
Какой же плод науки долгих лет?
Что, наконец, подсмотрят очи зорки?
Что, наконец, поймет надменный ум
На высоте всех опытов и дум?
Что? Точный смысл народной поговорки.
Е.А. Баратынский
Чудеса в литературе
Русские европейцы были разные – от законченных мерзавцев до выдающихся личностей. Чем меньше они были выдающимися, тем больше заплывали от гордости – вот как они возвысились над туземцами. Ведь как тонко заметил А.П. Чехов, «умный любит учиться, а дурак – учить».
Умные же люди всегда стараются научиться чему-то. А.С. Пушкин был уж по крайней мере не глупым человеком – вот он и слушал сказки Арины Родионовны… да и ее ли одной? Есть сведения, что Пушкин в дни ярмарок любил ходить среди русских туземцев, разговаривал с ними, и его общение потом выливалось в сюжеты, стихи и рассказы. «Сказка о рыбаке и рыбке» написана под впечатлением романа с крепостной Ольгой Калининой.
К народным сюжетам обращались многие современники Пушкина, но не было поэта, у которого этих сюжетов больше, поэта более народного. Случайно ли самый выдающийся, самый заметный поэт – он же одновременно и самый народный поэт, меньше всего пренебрегавший уроками у русских туземцев?
Это вообще очень типично – самые интересные достижения литераторов появляются там, где русские европейцы больше всего учатся у туземцев.
К середине XIX века русские писатели освоили европейский жанр романа. Появились романы Тургенева и Гончарова, высоко ценимые Мериме и другими французскими литераторами. Эти романы переводили, их авторов принимали в парижских салонах… Но если бы все остановилось на Гончарове и Тургеневе, русскую литературу XIX века сейчас не называли бы ни пророческой, ни гениальной, ни провидческой… В общем, были бы ученики французов – пусть даже очень хорошие ученики.
К счастью, во второй половине XIX века жили еще Лев Николаевич Толстой и Федор Михайлович Достоевский. Они пошли дальше учителей и принесли в жанр романа дух какого-то причудливого эксперимента – сохраняя форму, стали выражать какое-то совершенно не европейское, вполне туземное мировоззрение.
Лев Николаевич легко переходил с русского на французский и на немецкий. Многие построения даже русских фраз в «Войне и мире» таковы, что сразу видно – думал-то он на немецком языке… Но и думая на немецком, Лев Николаевич выражал мысли, очень далекие от любой европейской идеи.
Эти двое писателей в самой большей степени воспринимают идеи туземцев… Но они же – самые сильные писатели XIX века, и кстати говоря, наиболее читаемые в Европе. У польского букиниста я услышал потрясающую формулировку: «Русская триада». Это Толстой, Достоевский и Булгаков.
Булгаков – предмет отдельного разговора, но по крайней мере двое из трех как специально подтверждают тезис о пользе находиться между русскими европейцами и туземцами.
Феномен русской философии
Петр I порой говаривал, что ему нужны не философы, а мастеровые и что Лейбниц уже сказал все, что нужно сказать в философии. До XIX столетия русская философия – так, задворки европейской, и не больше. Ни одного имени, которое можно поставить рядом с именами европейцев.
