Он вздохнул.
— Вот то-то и оно: если!
— Возможно, Дювалю известно больше, чем он рассказал. Может, со временем он выложит ещё что-то.
— Уже нет. — Лицо мальчишки незаметно обвисло, и он вдруг сделался усталым и постаревшим. — Возвращаясь в камеру после сегодняшнего допроса, он обернулся волком, сбил с ног своего конвоира и выскочил наружу через зарешеченное окно.
— И сбежал?
— Не то чтобы сбежал. Это был шестой этаж.
— А-а.
— Вот именно.
Мальчишка теперь стоял возле пустой каминной полки, машинально поглаживая мрамор.
— Кроме того, вторжение в Вестминстерское аббатство и похищение посоха — это отдельный вопрос. Дюваль сознался, что отправил тогда голема, чтобы отнять у меня посох, — он сказал, это был слишком удачный случай, чтобы его упустить. Но при этом клялся, что к Сопротивлению он никакого отношения не имеет и к ограблению гробницы Глэдстоуна тоже.
Он побарабанил пальцами по камню.
— Думаю, мне следует успокоиться на достигнутом, как сделали остальные. Если бы только девчонка не погибла! Она могла бы рассказать гораздо больше…
Я утвердительно буркнул что-то, но говорить ничего не стал. Тот факт, что Китти осталась жива, был всего лишь незначительной деталью, и упоминать о нём не стоило. Как и о том, что она довольно много рассказала мне о вторжении в аббатство, и, по её словам, в этом вторжении также был замешан некий джентльмен по имени Хопкинс. Не моё дело докладывать об этом Натаниэлю. Я всего лишь смиренный слуга, делаю, что прикажут. К тому же он этого не заслужил.
— Ты с ней провел довольно много времени, — сказал он вдруг. — Она с тобой разговаривала?
Он взглянул на меня и тут же отвернулся.
— Не особо.
— Видимо, была слишком напугана.
— Да нет, напротив. Она меня слишком презирала.
Он хмыкнул.
— Жаль, что она была так своевольна. Она обладала кое-какими… замечательными качествами.
— Да ну? Неужели ты это заметил? А я-то думал, ты был слишком занят своим обещанием, которого не собирался выполнять, чтобы обращать на неё внимание.
Его щёки залились краской.
— У меня не было выбора, Бартимеус…
— Ой, вот только не надо про выбор! — перебил я. — У неё тоже был выбор: спасти тебя или позволить тебе умереть.
Он топнул ногой.
— Я не позволю тебе критиковать мои поступки…
— Вопрос не в поступках. Я говорю о твоей этике.
— А тем более мою этику! Кто из нас демон, ты или я? Тебе-то что за дело?
— Мне никакого дела до этого нет. Прежде я стоял подбоченясь, теперь скрестил руки на груди.
— Мне нет никакого дела до того, что скромная простолюдинка оказалась благороднее и порядочнее, чем ты когда-либо был, и тем более когда-либо будешь. Поступай, как знаешь.
— И буду!
— Вот и прекрасно!
— Вот и прекрасно!
Мы за несколько секунд довели друг друга до белого каления и уже готовы были сцепиться, но как-то всё это было не вполне от души.
После короткой паузы, в течение которой парень пялился на угол камина, а я — на трещину в потолке, он нарушил молчание.
— Если тебя это интересует, — пробурчал он, — я поговорил с Девероксом и добился, чтобы детей Кавки выпустили из тюрьмы. Они уже в Праге. Это стоило мне кое-каких услуг, но я это сделал.
— Ах, как великодушно! — Я был не в настроении гладить его по головке.
Он нахмурился.
— Все равно это были всего лишь мелкие шпионы. Держать их в тюрьме не имело смысла.
— Разумеется.
Снова молчание.
— Ладно, — сказал я наконец. — Все хорошо, что хорошо кончается. Ты получил все, чего хотел, — я обвёл жестом пустую комнату. — Ты только погляди, сколько места! И ты сможешь напихать сюда столько шелка и серебра, сколько тебе заблагорассудится. Мало того, ты теперь могущественнее, чем когда-либо, и премьер-министр снова перед тобой в долгу, и из-под каблука Уайтвелл ты вырвался.
Он малость повеселел.
— Это правда!
— Разумеется, — продолжал я, — при этом у тебя нет друзей, ты совсем один, и все твои коллеги тебя боятся и только и мечтают тебе нагадить. А если ты сделаешься слишком могуществен, премьер-министром овладеет паранойя и он под каким-нибудь предлогом тебя уберет. Но ничего не поделаешь, у всех свои проблемы.
Он взглянул на меня злобно:
— Нечего сказать, милое пророчество!
— Я такой, на семь метров под землей вижу. И если не хочешь услышать ещё чего-нибудь в том же духе, советую тебе отпустить меня немедленно. Твои полтора месяца истекли, и моей нынешней службе пришёл конец. У меня вся сущность ноет, и та белая эмульсия мне надоела.
Он вдруг кивнул.
— Хорошо, — сказал он. — Я выполню наш уговор.
— А? О-о. Прекрасно…
Его согласие застигло меня врасплох. По правде говоря, я ожидал, что он снова примется торговаться, перед тем как отпустить меня. Это всё равно, что делать покупки на восточном базаре: покупать не торгуясь просто неприлично. Но возможно, моему хозяину до сих пор было не по себе оттого, что он обманул девушку.
Как бы то ни было, он молча отвел меня в свою мастерскую на третьем этаже. На полу уже были начерчены основные пентакли, и все необходимое имелось под рукой.
Первые приготовления мы провели в гробовом молчании.
— Если хочешь знать, — язвительно заметил он, когда я уже стоял в пентакле, — я остаюсь не один. Вечером я иду в театр. Мой добрый друг Квентин Мейкпис пригласил меня на гала-премьеру своей последней пьесы.
— Ужас как интересно!
— Да, интересно! — Он изо всех сил старался выглядеть довольным. — Ну что, готов?
— Ага. — Я отвесил торжественный поклон. — Желаю волшебнику Джону Мэндрейку всего самого наилучшего. Пусть живёт долго и счастливо и больше меня никогда не вызывает… Кстати, ты ничего не заметил?
Волшебник остановился с поднятыми руками, готовый произнести освобождающее заклятие.
— Что именно?
— Я не назвал тебя Натаниэлем. Это потому, что ты теперь скорее Мэндрейк, чем Натаниэль. Тот мальчик, который был Натаниэлем, исчезает и скоро исчезнет совсем.
— Ну и хорошо, — сухо сказал он. — Я рад, что ты наконец-то образумился.
Он прокашлялся.
— Ну вот. Прощай, Бартимеус.
— Прощай.
Он произнёс заклинание, и я исчез. Я не успел ему сказать, что он так ничего и не понял.
