Как выразитель воли сэра Эдварда Грея в Санкт-Петербурге, я советовал российскому правительству умерить свои требования, а поскольку и император, и господин Сазонов желали поддерживать мир до тех пор, пока это согласовывалось с честью и интересами России, они не оставались глухи к подобным советам. Ситуация, однако, осложнялась тем, что Австрия была уверена, что в случае войны с Россией Германия окажет ей поддержку, и поэтому не желала идти на уступки. Более того, Антанта оказывалась в невыгодном положении из-за недостатка солидарности между его членами. В ходе наших разговоров во время Балканского кризиса, а также последовавшего за ним кризиса, вызванного назначением генерала Лимана фон Сандерса командующим армейским корпусом в Константинополе – о чем будет рассказано позднее, – Сазонов не раз отмечал, что Австрия и Германия – союзники, в то время как Великобритания и Россия – только друзья. Россия, говорил он, не боится Австрии, но она должна также считаться с Германией. Если Германия поддержит Австрию, Франция станет на сторону России, но никому не известно, как поступит Великобритания.
Эта неопределенность нашей позиции позволяла Германии использовать ситуацию в своих целях. Великобритания была единственной державой, способной нанести ей смертельный удар, и, если бы Германия знала, что Великобритания не оставит Францию и Россию, она бы дважды подумала, прежде чем предпринимать какие-либо действия, ставящие ее в положение, из которого она не сможет выйти без ущерба для своего достоинства. Когда на следующий год Австрия предъявила Белграду свой злополучный ультиматум, Сазонов повторил эти слова. Он утверждал, что ситуацию может спасти лишь наше заявление о безоговорочной солидарности с Францией и Россией. Но было уже слишком поздно: что бы мы ни сказали и ни сделали – избежать войны бы не удалось. Но вопрос о том, могло бы превращение Антанты в официальный союз оказать какое-либо влияние на позицию Германии, представляется спорным. Император придерживался того же мнения, что и господин Сазонов, полагая, что, не будучи союзником России, мы не могли оказать ей такую же действенную поддержку, как Франции. И хотя он осознает, как трудно британскому правительству пойти на этот шаг, он не совсем понимает опасений, которые этот союз вызывает в Англии. Он носил бы чисто оборонительный характер и не навлек бы на нас большего риска, чем тот, с которым мы сталкиваемся сейчас. Обращаясь к этому вопросу в частном письме сэру Эдварду Грею от 14 февраля 1914 года, я писал:
«Хотя, с нашей точки зрения, заключение в настоящий момент союза с Россией представляется невозможным, но в словах Сазонова о том, что, если бы Германия заранее знала, что Франция и Россия могут рассчитывать на поддержку Англии, она бы не решилась ввязываться в войну, без сомнения, есть большая доля истины. Конечно, неопределенность в вопросе о том, какова будет наша реакция, служит для обеих сторон важным аргументом в пользу поддержания мира, но она ставит Антанту в невыгодное положение по отношению к Тройственному союзу. Если, к несчастью, разразится война, мы не сможем оставаться в стороне и не принимать в ней участия.
Но основным препятствием к заключению англо-российского союза был тот факт, что такой союз не был бы поддержан общественным мнением Англии».
Тройственный союз был в лучшем положении, чем Антанта, и в следующем отношении: его члены, как правило, получали приказы из Берлина, а Антанте, чтобы предпринять какие-либо важные шаги, требовалось очень много времени на предварительные согласования. К тому моменту, когда окончательная формула, наконец, вырабатывалась, то или психологический момент был уже упущен, или же ситуация изменялась настолько, что план действий нужно было менять. В дипломатических делах единое командование часто необходимо ничуть не меньше, чем на полях сражений. Во время Балканских войн, а впоследствии и во время великой европейской войны работу дипломатии Антанты затрудняли разногласия между сторонами, в то время как политика Тройственного союза диктовалась его наиболее влиятельным партнером. Курс этой политики – каков бы он ни был – не менялся, как это иногда бывало у нас, из-за разногласий среди членов кабинета. В этой связи вспоминается следующий эпизод. Кажется, летом 1912 года мистер и миссис Асквит пригласили меня на завтрак, который они давали на Даунинг-стрит, 10 в честь барона Маршала фон Биберштейна, недавно назначенного германским послом в Лондоне, и его супруги. Когда все остальные гости разъехались, хозяйка пригласила чету Маршал и меня посмотреть комнату, в которой проходили заседания правительства. Глядя на длинный зеленый стол с двумя десятками или около того расставленных вокруг него стульев, супруга посла спросила: «Сколько же у вас министров в кабинете?» Дав ответ, миссис Асквит обернулась к послу и спросила: «А сколько же у вас в Берлине?» Ответ был краток: «Один».
Весной 1913 года мне предложили изменить место службы. Российский климат, а также нагрузки, связанные со столь ответственным постом, существенно сказались на моем здоровье, и в конце апреля сэр Эдвард, который всегда был очень внимателен к своим подчиненным, прислал мне следующее письмо:
«Министерство иностранных дел,
13 апреля 1913 года.
Мой дорогой Бьюкенен!
В конце ноября истекает срок пребывания Картрайта в Вене. Продлить его не представляется возможным, поскольку силы все больше оставляют его.
Я знаю, что в Санкт-Петербурге вы не слишком хорошо себя чувствовали, и если вы действительно уверены в необходимости перемен, я предложу вас на должность посла в Вену.
В то же время я бы не хотел быть истолкованным превратно: если ваше здоровье позволяет, то в интересах государства предпочтительнее, чтобы вы оставались в Санкт-Петербурге. Вы так хорошо справлялись с этой работой, что любые перемены будут только к худшему. Кто бы ни стал вашим преемником на этом посту, ему потребуется время прежде, чем он сможет достичь того положения, которого вы, по моему убеждению, добились в этой стране.
Другими словами, для меня желательно, чтобы вы оставались в Санкт-Петербурге, но если российский климат в самом деле вреден для вашего здоровья, было бы несправедливо и неправильно назначать кого-либо в Вену, предварительно не спросив у вас, не хотите ли вы занять этот пост. Если вы считаете, что можете остаться в Санкт-Петербурге, я буду очень доволен и, более того, вздохну с облегчением.
Ваш
Э.Грей».
Предложение было очень заманчивым, и, поскольку я как раз собирался в отпуск в Англию, я попросил время на обдумывание. На следующий день после моего возвращения в Лондон я получил аудиенцию у короля, и когда его величество милостиво повторил это предложение, я его практически принял. Однако на следующий день я вынужден был признаться сэру Эдварду Грею, что мой врач, у которого я побывал в то утро, сказал, что, по его мнению, я могу пробыть в Санкт-Петербурге еще два года без серьезного ущерба для здоровья. Тогда сэр Эдвард предложил, чтобы я оставался там на условии, что, если мое здоровье ухудшится прежде, чем истекут эти два года, я поменяюсь с сэром Морисом де Бунзеном, который поедет в Вену, а если я смогу выдержать два года, я сменю сэра Э. Гошена, у которого к тому времени истечет срок пребывания в Берлине. Я согласился, и в результате оставался в Санкт-Петербурге еще пять лет. Однако я не смог бы этого сделать, если бы вовремя не было обнаружено, что невриты и другие недуги, которыми я страдал, были вызваны пиореей. Благодаря искусству моего друга сэра Кеннета Гоуди, который занимался моим лечением, эта коварная болезнь отступила, и я смог переносить тяготы четырех напряженных лет войны, ни разу не побывав дома.
