С моей стороны было чрезвычайной смелостью, не спрашивая разрешения ни Макензена, ни Нейрата, разбудить Гитлера ночью, чтобы просить его отменить свое распоряжение. Он послал ответ, что уже слишком поздно, чтобы отозвать военные приказы. Возможно, он и был прав, но было очевидно, что Гитлер хотел продемонстрировать военную мощь и, полагаясь на заверения командования вермахта, рассчитывал, что аншлюс завершится абсолютно бескровно, как внутри страны, так и в отношении иностранных государств.
Действительно, и аншлюс, и марш германских войск по Австрии произошли без единого выстрела. Я же, по собственной инициативе, осмелился дать главнокомандующему совет, чтобы контингент войск двигался прямо на юг через Инсбрук и, укрепляя тылы, обменялся дружеским рукопожатием со своими итальянскими товарищами, находящимися на перевале Бреннер. Правда, и сам Гитлер пока не был уверен в отношении итальянцев – как и Муссолини, он применил свою излюбленную методику ошеломлять народ. Гитлер не верил, что какое-либо третье государство вмешается и воспрепятствует аншлюсу, поскольку в военном отношении был совершенно не готов к подобной интервенции.
В конечном счете аншлюс вошел в историю международной политики как акт насилия. Как образец нацистских методов, он приумножил страх, который питали за границей в отношении непредсказуемых и опасных действий Гитлера. И даже сторонники аншлюса предпочли бы обойтись без рева эскадрилий германских люфтваффе.
Кроме того, руководство рейха показало и свою полную политическую безответственность. Хорошо известно, что Гитлера никогда не волновала проблема ответственности. Только когда все шло не так, как задумано, он начинал искать виноватых.
Одновременно с прибытием Гитлера в Вену из Лондона в Берлин вернулся Риббентроп. Отправившись в Вену на личном самолете, он взял меня с собой. Так я оказался среди тех, кому довелось увидеть официальное введение аншлюса в Вене, волнующее зрелище, несмотря на мои внутренние опасения. Зрелище марширующих вместе немцев и австрийцев гасило болезненные воспоминания о тех временах, когда два народа противостояли друг другу на поле битвы и, что было гораздо чаще, противоборствовали на дипломатическом поле.
Ничто не способствовало аншлюсу больше, чем изгнание Габсбургов, проведенное союзниками в 1919 году (Габсбургская монархия прекратила существование 12 ноября 1918 года, когда Национальное собрание объявило Австрию республикой. – Ред.), и последовавшее за ним унижение изолированной маленькой страны Австрии, едва способной существовать самостоятельно. Таким образом, протесты иностранных государств, направленные против аншлюса в 1938 году, оказывались неубедительными и неэффективными.
В первые несколько дней воодушевление казалось искренним. Даже кардинал Инницер, похоже, был захвачен общим настроением. Однако австрийские нацисты вскоре обнаружили, к своему удивлению, что аншлюс с Третьим рейхом для них ничего не значит. Часть работы, связанной с аншлюсом, – закрытие австрийского министерства иностранных дел на Баллхаусплац – поручили мне. Оно еще продолжало работать, хотя часть чиновников, явных противников аншлюса, отсутствовала, успев выехать за границу. Оставшиеся беспокойно озирались, ожидая решения своей судьбы. Сам же я делал все от меня зависящее, осторожно перемещаясь по паркетным полам дома со столь древними традициями. Однако привлечение австрийских дипломатов на нашу службу вовсе не сопровождалось всеобщим одобрением, хотя среди тех, кого мы выбрали, оказалось несколько действительно стоящих работников. И все же мне казалось, что те австрийцы, кого мы привлекли в наше ведомство, не были до конца удовлетворены и наше министерство не много выиграло, приняв новых членов, помимо всего прочего обладавших и иной дипломатической выучкой. Откровенно говоря, период 1938 – 1945 годов оказался не самым подходящим временем для вливания новой крови в наши ряды.
Я ЗАНИМАЮ ПОСТ СТАТС-СЕКРЕТАРЯ (апрель 1938 г.)
Вскоре после возвращения из Вены я официально вступил в должность статс-секретаря МИДа. Одним из первых последствий моего назначения, хотя и носившим показной характер, оказалось принятие меня в НСДАП. Как мне заявили, это было необходимо ради «соблюдения декорума», как и присвоение соответствующего моему рангу высокого звания в так называемых СС{СС (SS, сокращение от Schutzstaffeln – охранные отряды), организация германских нацистов. В 1925 г. обособилась в штурмовые отряды (СА), как «личная охрана фюрера», а с 1934 г. самостоятельная организация. С 1929 г. возглавлялась Г. Гиммлером.}, хотя мой новый статус не предполагал получения никакой специальной информации или необходимости выполнения каких-либо особых служебных обязанностей.
Не стоит и говорить, что у меня не было права выбора в связи с этими назначениями, иначе мне пришлось бы отказаться от той задачи, которую я перед собой поставил. Каждый человек по-своему относится к знакам отличия и форме, соответствующим его должности. Так, для не подозревающего ни о чем идеалиста они служили бы источником энтузиазма. Для меня же они являлись неизбежным выражением ответственности, которая была возложена на меня в качестве статс-секретаря министерства иностранных дел, означая, что меня наделили еще одним поводом для беспокойства.
Поглощение личности коллективом и полное подчинение его мнению стало современной болезнью, поразившей не только рейх Гитлера. Я понимал, что добился своего положения не из-за связей с партией, но из-за того, что до сих пор не имел с ней ничего общего. С другой стороны, даже сегодня я готов надеть черный мундир эсэсовца, красный или зеленый пиджак, если это поможет мне выполнить мою политическую задачу сохранения мира.
За два десятилетия, что прошли с Версаля, я получил прекрасную возможность наблюдать, как промахи и упущения наших противников в управлении государством привели к современному положению Германии. Даже в Англии оказалось всего несколько человек, и я могу назвать их имена, которые попытались провести политику, выходящую за пределы современных технологий и подыгрывавшую толпе. Для достижения высокой цели следовало принести политические жертвы.
Однако мир требовал четкого размежевания, а иногда и полного разрыва с прошлым. Например, хорошо обученные и традиционно весьма энергичные французские дипломаты казались мне слишком привязанными к своим традициям и, в частности, слишком ревностными сторонниками идей Ришелье. Я был совсем не ослеплен происходящим и мог видеть ошибки других, но в то же время с близкого расстояния наблюдал и наши ошибки, что делало для меня ситуацию более прозрачной. И действительно, промахи оказались слишком очевидными.
Странность моего положения, начавшаяся весной 1938 года, усиливалась тем, что моя личная жизнь практически закончилась. Днем и ночью я находился на страже – как дозорный на берегу, который боится, что в любой момент неуправляемое и бурное течение может смыть дамбу. Первой моей задачей стало превращение министра в главу команды, укрощающей дамбу.
В соответствии с принятым во всех странах порядком мне, как статс-секретарю, полагалось каждое утро встречаться с министром, как и было условлено между нами. Вначале Риббентроп в основном находился в Берлине и часто приходил в министерство, правда в разные часы. Как и Гитлер, он любил работать по ночам, поздно вставал и неохотно подчинялся официальной рутине.
