Ей бы смотреть под ноги, волноваться о том, не подкосятся ли перетружденные длинным восхождением колени, но Лин намертво приклеилась взглядом к храму Тин-До: ярусам-ступеням природного происхождения, на которых он лежал, отвесным — глазу не за что зацепиться — стенам, многочисленным, соединяющим сложные переходы лестницам — каждая минимум ступеней по сто-двести…
Сколько калорий сожжется, если бегать по таким каждый день?
Не о том мысли, не о том.
Но ведь кто-то по ним бегал?
Интересное место для строительства собственного жилища выбрали местные монахи — защищенное от глаз и от ветров, защищенное как будто даже от времени — тихое, монолитное, величавое. За дальней стеной монастыря виднелся обрыв, а с башен, должно быть, открывался удивительный вид — слишком нелюдимый для городского жителя, но идеальный для монаха.
Что ждет ее там, у ворот? Что?
И, боже мой, она все-таки послушалась призрачную женщину на мосту. Она пришла сюда.
В Тин-До.
Вблизи стена оказалась высокой — в два человеческих роста, — сложенной из грубо отесанных, скользких от дождей и туманов булыжников — не взобраться, не перелезть. Наскоро отдышавшись, Белинда даже попыталась взять ее штурмом, но стоило кроссовкам дважды соскользнуть с неглубоких уступов, как попытки были брошены — к воротам!
Эти самые ворота (центральные или нет?) она приметила еще издали, с вершины — над ними полукругом высилась арка, — вот только пока доберется, снаружи окончательно стемнеет, а ведь ей еще звонить «в колокольчик»… или что у них там приделано?
Продираясь сквозь заросли вдоль стены — тропки, как назло, не нашлось, — Лин изо всех сил надеялась, что «что-нибудь приделано», а то ведь так и сядет у входа, как попрошайка или нерадивый мастер-ученик, которому для того, чтобы открылся заветный проход, придется просидеть с мольбой на устах три дня и три ночи подряд. Этот задрипанный сюжет помнился ей из какого-то фильма, в котором глупого юнца намеренно держали перед закрытыми дверьми, проверяя волю и желание сделаться однажды мастером-воином, на холоде почти неделю.
Неделю! Ироды.
Нет, ей не надо мастером, ей не надо воином — лишь бы не ночевать на холодной земле, лишь бы в тепле.
И вот — аллилуйя! — спустя «миллион» шагов, изодранную кофту и расцарапанные об ветки лицо, спустя дважды вывихнутую лодыжку — оба раза правую — Лин, наконец, добралась до места. И остановилась перед толстыми деревянными, закрытыми наглухо воротами.
Воротами, рядом с которыми висел старый начищенный… бубен.
Бубен, диск, барабан, гонг? Как бы ни называлась эта странная, чуть выпуклая, расписанная непонятными символами штукенция, Белинда долго в нее колотила. Сначала кулаком, потом, решившись на грубость, чтобы громче, камнем. И при каждом соприкосновении булыжника о металлическую поверхность, раздавался дребезжащий противный звук — совершенно не мелодичный и довольно, как ей казалось, тихий.
Разве такой можно услышать издалека?
Удар, два, три… десять, двадцать, тридцать… — она была готова колотить столько, сколько придется. И не только колотить: висел бы рядом рог, дула бы в рог, нашелся бы рядом барабан — стучала бы по нему руками и ногами, — прочла бы инструкцию: «станцуйте танец» — не раздумывая, принялась бы плясать. Хоть голая, хоть с факелами, хоть с матерными подвываниями или обмотавшись папоротниками. Лишь бы открыли.
— Эй, есть там кто-нибудь? Кто-нибудь живой?
Интересно, больше ли шансов у местных услышать голос, нежели звук бубна?
— Э-э-э-э! Откройте!
А поверхность гонга, между прочим, от ее буйных попыток привлечь к себе внимание, уже оцарапалась. Нехорошо.
«Ай, ладно, — кольнувшую совесть пришлось унять, — починят. Заплачу за испорченное имущество».
— Эй! Эй! Эй! Кто-нибудь, откройте! Слышите меня? Есть кто-нибудь живой?
Стук-стук-стук!
— Я тут замерзаю!
Стук-стук!
— Холодно же на улице!
Стук-стук-стук!
— Ну, откройте! Го-о-ости! Гости к вам!
В шею бы сама таких гостей гнала.
Но ведь монахи терпеливые? Они на все смотрят иначе — с любовью, с пониманием, со смирением.
Или как?
В тот момент, когда рука Лин отклонилась назад, чтобы ударить по старинному гонгу и оставить на нем очередную царапину, с обратной стороны дверей раздался металлический скрип. Послышались чьи-то шаги, лязг отворяемого засова, шорох приминаемой тяжелым порогом травы.
Наконец-то! Наконец-то ее услышали!
Массивная дверь отъехала назад, но не намного — недостаточно, чтобы протиснуться внутрь, — а на Белинду взглянули узкие, черные глаза.
Совершенно не смиренные и не терпеливые.
— Впустите. Хотя бы переночевать. Я очень долго добиралась сюда — думала, вашего монастыря не существует, — проголодала, одрогла… То есть продрогла, оголодала…
Все это она причитала в тот момент, пока странного вида человек — мужчина, одетый в плотный коричневый халат, накинутый поверх однотонных кофты и штанов, — вышел наружу и теперь сурово и внимательно оглядывал поврежденный бубен.
— Простите, я не хотела его портить, боялась, что не услышите.
Монах — если то вообще был монах (на которого открывший двери мужчина, по мнению Лин, совершенно не подходил) — не издавал ни звука. Разрезанные по бокам полы длинного плотного халата оттопыривали длинные узкие ножны, по бокам головы у ушей болтались два тонких, перехваченных нитями, хвостика. Хвост подлиннее — нет, очень длинный хвост — до самых ягодиц — болтался сзади, перехваченный уже не ниткой, но витой заколкой. На ногах ни обуви, ни даже носок — босой, — и в руках ничего. Лицо жесткое, скуластое, неприветливое.
— Эй, пожалуйста, — ей вдруг показалось, что ее не пустят. Черт, зря она попортила бубен, — выслушайте меня…
— Портить. Тхар, — отрезал незнакомец и — о, ужас — направился обратно к двери, не взглянув на гостью. — Духи. Карать.
Духи?
Белинда посеменила за монахом, надеясь протиснуться следом за ним в дверь, а уже там внутри объяснить, что к чему и извиниться.
Но ее не пустили.
Человек с собранными в три хвоста волосами и черными широкими бровями на плоском лице, протиснулся в ворота, развернулся и преградил Лин дорогу.
— Не ходить.
Говорил он странно, обрывисто и крайне непонятно, как если бы переводил собственные слова с чужого непривычного слуху языка.
— Пустите. Пожалуйста! Я ведь здесь не просто так.
— Тхар. Духи. Карать.
Да, дался ему этот Тхар!
— Я заплачу!
