— Поняла.
— Это, — палец постучал о пучок похожего на можжевельник растения, — варить. Пить утро. А это — день. Кирта.
И ушел, оставив ее с тумбой, заваленной горками истолченных листьев-корешков и странной мазью, похожей на прозрачный застывший жир.
«Мазать, где боль».
А ведь позаботился Великий Мастер о ее просьбах, не забыл — распорядился, чтобы накормили, обогрели и даже подлечили — к старику с изогнутой трубкой поднялась в груди волной и излилась во вне благодарность.
— Тин-До, — тихонько усмехнулась Белинда. — Я в Тин-До, и меня не выперли. Обосраться!
В любой другой день неуместная при виде скудных благ радость быстро угасла бы — помогла бы «херня», — но сегодня «херня» молчала. Видимо, пребывала в той же блаженной неге, что и сама хозяйка, которая, как только знахарь ушел, завалилась на кровать, вытянула ноги и счастливо прикрыла веки.
(Двумя часами позже)
«Вот была бы в стене такая дыра, как и не дыра. Чтобы не холодно, но куда можно было бы курить…»
Курить хотелось настолько же сильно, насколько не хотелось вылезать из теплой постели. Привычка, хрен ее раздери, — она, как пиявка: если присосалась, не отвяжешься. Либо поддаться, либо с корнем прочь.
Вялой еще со сна Белинде «с корнем прочь» было лень, и, значит, пришла пора искать укромный угол с новой дырой в стене.
Вот бы еще узнать время? Отыскавшийся в рюкзаке мобильный на нажатие кнопки не среагировал — села батарея. Лин огляделась в поисках розетки и одернула себя же — какие, в зад, розетки, если по ночам здесь жгут факелы? Мда, сотовый, пока она в Тин-до, не зарядить — радостно от этого, грустно? Да плевать. Звонить ей некуда, звонить ей некому, а вот курить хочется.
Пришлось отложить бесполезный телефон, натянуть на ноги кроссовки, поплотнее запахнуть длиннополый халат и выскользнуть из теплой комнаты в стылый коридор.
А монастырь жил своей жизнью: по нижним коридорам в противоположную от кухни сторону катали в бочонках воду (или не воду?), к кухне наоборот несли доверху набитые травой корзины — сушить? А потом в похлебку, в чаши для горения, для отваров? Так запросто и не разберешься. Голосили в соседнем проходе люди — туда Белинда не сунулась; для чего-то схоронилась в углублении между колоннами и переждала очередных ходоков с мешками.
Вроде не гонят, а на глаза лишний раз попадаться не хотелось — вдруг не похвалят? Отыскав ближайшую винтовую лестницу, она, с непривычки запинаясь о слишком длинные полы халата, неуклюже взбежала на следующий этаж и, предварительно выглянув, выскользнула в очередной проход.
Здесь дыр в стене не было ни одной, зато неожиданно обнаружилось множество, как в общежитии, дверей — пройти бы мимо, да пересилило любопытство — как не узнать, куда именно попала и чем живут-дышат в Тин-До? Тем более что почти все двери почему-то приоткрыты…
И она принялась красться мимо. Дошла на мягких лапах до первой комнаты, заглянула — прикрыто шторкой — шторку трогать не решилась. Добралась до второй: в ней вдоль стены на ковриках сидели монахи, читали толстенные книги — тишина, библиотечный зал, не иначе. Угу, понятно. А в третьей? В третьей ползал по полу послушник с кисточкой — выводил черной краской на длинном раскатанном и похожем на обойную бумагу рулоне аккуратные и витые письмена — гостью, слава Богу, не увидел — а то вдруг клякса? Четвертая вновь прикрыта шторкой, в пятой опять читают, а в шестой — опаньки! В шестой — длинной и довольно просторной — прямо на головах (на долбанных макушках — железные они у них, что ли?) стояли обнаженные по пояс парни. Мимо них ходил жилистый и кряжистый мужик — жесткий на лицо, неулыбчивый и внимательный. Наблюдал. Тренируются, значит… Ухты-ахты — здорово!
В какой-то момент со стороны лестницы зазвучала речь, и Лин, не найдя глазами спасительной ниши, юркнула в очередную, прикрытую шторкой дверь. Прижалась к стене, прислушалась — сейчас пройдут, и она сразу ретируется. Блин, лишь бы не заметили, лишь бы… А то ведь шастает не пойми где и выглядит, как клоун, — бритая, с синяками на лице, в халате и кроссовках на босу ногу. Не клоун даже — образина.
Шаги приближались.
Она только теперь заметила, что вторглась в небольшую келью, где с прикрытыми глазами, медитируя, сидел на полу узкоглазый мужчина в бордовых одеждах — руки со скрещенными пальцами вверх лежат по бокам, на макушке начинается коса, в ушах бусины.
Блин… Лишь бы… не проснулся. Только не открывай глаза, мужик, только не открывай — о-о-о-ом тебе в чакры.
На самом деле она понятия не имела ни о чакрах, ни о том, почему постоянно поется пресловутый «о-о-ом», но так, видимо, нужно.
Повезло. Мужик глаз не открыл; те, кто появились со стороны лестницы, тем временем, прошли мимо — у-у-у-у, можно выдохнуть.
Черт, она точно сегодня оберет себе на жопу приключений.
«Пошла курить? Вот и иди!»
«Да иду я!»
«Не идешь, а ширишься непонятно где».
«Не запрещено…»
«Неизвестно».
Но голос в голове был прав: пошла искать место для курения — вот и ищи.
Белинда еще раз мысленно поблагодарила медитирующего мужика за спокойствие и, выдохнув, почти выпала в коридор — запнулась о порог. Оглядываться, проснулся ли от грохота монах, не стала — быстро засеменила мимо остальных дверей прочь. Где-то выше должны иметься незастекленные проймы — осталось их найти.
«Все выше, все выше — ну, где же вы — ниши?»
Еще три этажа вверх. Путаница лестниц, арочных проходов, сводов, коридоров и даже тупиков. Дважды ей приходилось возвращаться назад, вспоминать, куда сворачивала и не пропустила ли где очередную лестницу. Да, если так ходить покурить каждый раз, то проще бросить сразу или же фанить прямо под боком у шеф-повара. А тот, блин-малина, понятное дело, рад не будет…
Лин, вздыхая, брела по очередному этажу.
Сводчатые старые арки над головой, широкий проход, ряд колонн с проймами между ними — вот только проймами во внутренний дворик, а не во внешний, как хотелось бы. И не покуришь тут, хоть и безлюдно — кто-нибудь по закону подлости учует.
«Да они все тут курят. Какая разница, если покуришь ты?»
С каких это пор подселенец начал подначивать ее совершать непристойности — обычно наоборот взывал к разуму. Тоже страдал от никотинового голодания?
«А, если выпрут?»
Мяли сигаретную пачку в кармане халата пальцы.
«А с каких пор ты всего на свете ссышься?»
«С давних, — крякнула самой себе Лин. — Сколько себя помню».
Мда. Она уже хотела, было, повернуть к лестнице, а оттуда вниз, к кухне (ну, сколько можно взбираться?), когда вдруг услышала звук дребезжащего гонга — кто-то ударил по нему за высокой, расписанной узорами внушительной дверью — единственной на весь этаж. И она вновь не выдержала — подкралась к ней, тихонько приоткрыла и замерла.
