И снова хотелось курить. Только не наверху — где-нибудь еще.
Белинда спрыгнула с кровати, охнула оттого, что пошевелилась слишком резко, и принялась натягивать халат.
Дремали в красном вечере седые верхушки гор; стыли стены монастыря. Скоро шершавой от первой изморози станет трава, и размеченная многими следами скользкая дорожка покроется тонкими узорами.
Пахло отходами.
Не решившаяся проделать очередной путь на верхний этаж, Белинда выскользнула через кухню на задний двор, куда выносили помои, и теперь жалась спиной к бревенчатому косяку — снаружи сквозило, а у нее неприкрыты уши. Все-таки лысая голова — все равно, что жопа без трусов: все время голая, все время мерзнет.
Затяжка, вторая — привычно поколачивали по сигарете, стряхивая на землю пепел, коченеющие пальцы, — а перед глазами плыли картины одна другой хуже.
Вот Белинда, посаженная в неглубокую яму, силится из нее выпрыгнуть, а кругом стоят монахи — молодые ухмыляются открыто, старые прячут улыбку в усах.
— Давай, это несложно. Нужно выскочить из нее двумя ногами — это всего лишь первое испытание…
А ноги, как сваи, — тяжелые и негнущиеся. Какой там выпрыгнуть? Из этой ямы ей, как из болота, только ползком на животе, выдирая с корнями траву.
— Бог тебе в помощь. Вы все через это проходили — это несложно…
И она дышит, как жирный бульдог во время стометровки на скорость. А ведь дальше и начнется та самая стометровка. Если выпрыгнет из ямы. И не стометровка, а десятикилометровый марафон на выдержку или по лестнице в пару тысяч ступеней вниз и вверх: «Давай, это легко, мы все…»
Срамота. Она будет спотыкаться, падать лицом в грязь, подниматься чумазая, злая, выдохшаяся, а ей будут улюлюкать, подбадривая. Или насмехаясь…
Нет, однозначно в город. Монастырь для тренировки бойцов — это не зона отдыха-спа, где можно, лежа на кушаке, греть кости, получать по взмаху руки массажи, слушать умиротворяющие звуки природы и умасливать смятенный разум с помощью красивых видов.
— Эй, девка! В комната ходь! — не успел высунуться плоскомордый монах в дверь, как тут же начал возмущаться. — Год-два тебя искать! Артышка, арум ча ты.
Лин аж подскочила на месте.
«Мартышка?»
Нет, он произнес что-то другое, вероятно, ругательное.
— В комнату? Зачем?
Мужик с саблями принялся длительно ворчать на своем, после чего вдруг перешел на понятный ей язык и выплюнул:
— Гость. Три минута. Три! Бегать!
Прямо сейчас бегать? Ей не к месту вспомнился недавно пережитый в сознании позорный марафон.
— К-к-уда?
— В комната! Ф-ш-и-иить!
А-а-а, «в комната».
«Ити, вас всех раздери», — пришлось спешно закруглиться, заныкать окурок так, чтобы не видно, и, протиснувшись мимо узкоглазого громилы, нестись через кухню обратно.
Кто придет — какой гость?
Насчет Рим бы ее навряд ли стали предупреждать — та бы просто сунула свой любопытный нос в чужую норку — нет, ввалилась бы в нее и ухмыльнулась бы щербатым ртом — открывай, мол, я явилась. Тогда кто? Заглянет на огонек Мастер Шицу? Так сегодня уже беседовали — еще раз? Сомнительно — он бы вызвал гостью к себе «на ковер». Тогда, может, лекарь? Но он тоже заходил с утра с корешками и мазями; она как раз думала — докурит и примется кипятить для настоев воду.
Тут что-то другое.
Кто-то другой.
Медленно выравнивалось от спешки дыхание, и утихал разбарабанившийся пульс; от полусапожек у двери остались грязные следы — где-то, не заметив, Белинда наступила в лужу.
Помыть? Успеет? А вдруг гость высокопоста…
Дверь распахнулась до того, как она успела додумать, и в комнате будто разом сделалось темнее. Зашипел огонь в печи, навалилась секундная глухота, а зрение и голову словно заволокло ватной подушкой — так бывает, когда резко встанешь и пошатнешься от перепада давления.
Вот и теперь — кто-то вошел в келью, а Лин, отчего-то потерявшая ориентацию, стояла и терла глаза, боролась со слабостью.
Стыдоба. Там ведь кто-то стоит… Надо бы поздороваться.
— Здравствуйте, — пролепетала туда, где помнился вход.
Вместо ответа захлопнулась дверь в келью. Стало еще темнее. Медленно и неохотно возвращалось зрение — силуэт. У двери силуэт мужчины — рост чуть выше среднего, три хвоста? Нет, волосы короткие, светлее, чем у манолов, халат… серый.
Серый.
Серебристый.
И Белинда рухнула задом на кровать — поняла, кто перед ней. Тот самый боец из высокого сводчатого зала — «молодец», бившийся с мастерами… и разделавший их под орех. Мастер-Воин, самый крутой мужик в монастыре и одновременно оживший кошмар Рим.
«Не вздумай приближаться к нему!»
Она и не приближалась. Он сам! Оно… само.
— Здравствуйте, — пролепетала Белинда тихо.
И с ней снова не поздоровались. Шли секунды, и она видела гостя все четче — спадала пелена: короткие русо-пепельные волосы, светлые глаза, правильные черты лица — злые. Нет, не злые, но недобрые — слишком… равнодушные. Жилистая фигура, прищур, внимательный взгляд, серые штаны на ладных ногах, серый полухалат с прорезями по бокам. Келья с приходом визитера сделалась излишне наполненной, тесной, какой-то тугой — если раньше была маленькой, но просторной, то теперь разбухла, как картонная коробка, в которую воткнули перекачанный воздушный шарик.
— Вы пришли меня выгонять? — почему-то охнула Белинда и внутренне сжалась.
Наверное, Мастер Шицу не посмел сам. Наверное, такие вещи решает главный.
«Ты к нему не приближайся…»
Зря они говорили о нем в коридоре — накликали беду.
(Sibel — I`m Sorry)
Гость впервые с того времени, как вошел в келью, шелохнулся — кивнул на кровать, приказал тихо:
— Ложись.
— Что?
Ложиться ей не хотелось. Ну, нет — она уйдет так, как человек. Может, как побитый и несчастный человек, но точно не будет платить за келью, как проститутка.
— Нет, спасибо… Я лучше соберу вещи.
И будет биться, даже если не умеет. Будет стоять за себя до последнего, чтобы не как с Килли, не через унижение, когда обидчику в глаза даже взглянуть не смеешь.
— У меня мало вещей, я быстро…
— Ложись, — повторил мужик ровно, но очень властно. — Мастер Шицу попросил меня помочь восстановить тебе здоровье.
Помочь, как же… Ее спросить забыли.
— А от ваших предложений не отказываются?
