И почти сразу же наткнулась взглядом на Мастера Саина, с интересом наблюдающего за ней.
«Божтымой, яжкакдура, я жнеумею…» — пронеслось в голове сплошной лепниной.
Мастер чинно поклонился Лин, не то здороваясь, не то прощаясь.
Пунцовая от смущения Белинда поклонилась в ответ.
Прочь с луга они зашагали в разные стороны.
* * *
Наверное, в келью к Шицу она заглянула вовсе не за тем, чтобы задать свой единственный и самый нужный вопрос, но для того, чтобы потянуть время. Чем позже придешь, тем больше вероятность, что Рим уже спит.
«Черт, знать бы, что не нужно больше с ней жить, и все сразу стало бы в разы проще».
Но разъехаться им не разрешали.
Мастер наблюдал за кряхтящей и неуклюже присаживающейся на коврик гостьей равнодушно; заранее заготовленный вопрос ждал своего часа:
— Можно спросить?
— Спрашивай.
— Мастер Шицу, что значит «жить с открытым сердцем?»
Стрик не удивился и вообще никакой реакции не выдал. Набил трубку, заговорил:
— Род людской живет жадностью. Она правит разумом, чувствами, а после начинает править сердцем. Когда человек желает только получать — будь то доброе слово, отношение к себе или же блага физические, — он желает брать, не отдавая взамен. Не понимает того, что, делая хорошо другому, он делает хорошо себе. Хорошо говоря о другом, он хорошо говорит о себе. Что, отдавая любовь кому-то, он на самом деле отдает ее себе.
Белинда слушала, но едва ли понимала смысл. С чего бы это — «отдавая кому-то, получать самому?» Нелогично. Но старика не перебивала.
— Жить с открытым сердцем значит не бороться с миром. С миром бороться все равно, что с океаном — волны бесконечны. Открытое сердце пропускает мир сквозь себя — его хорошее и плохое. Не судит, не составляет мнения и мнения этого не навязывает. Оно молчит, и в его молчании больше смысла, нежели когда-либо будет в словах. Слова же — они, как оружие: кто не умеет пользоваться, тот ранит себя. Так и чувствами…
Она смотрела на подол его халата, на скудную роспись ковра на полу, на свои пальцы. Вспоминала танец на лугу, Мастера Саина, зажегшуюся и погасшую звезду на своей ладони. Миру.
Мастер Шицу говорил. Лин надеялась, что Рим крепко спит.
* * *
Рим не спала. Ворочалась.
— Приперлась? — спросила желчно, едва захлопнулась входная дверь.
— И чего тебе от меня надо? — Белинду моментально охватила злость. А ведь такой хороший вечер, такое прекрасное настроение после Лума и Шицу — все на смарку. — Чего ты не уймешься?
Слово «дурында» она добавила в конце фразы лишь мысленно.
— Я просто не люблю халявщиц. А ты — халявщица.
Слово «халявщица» для Рим, видимо, было наивысшим ругательством, потому как оно сочилось ядом, как печеная булка ромом.
— Думаешь, много обо мне знаешь?
— Достаточно.
Зашуршали простыни; скрипнули пружины. Рим демонстративно отвернулась к стене. Лин уселась на нижнюю полку и принялась стягивать носки.
Вот ведь погань… Вот ведь сука!
«Дыши глубже, дыши… Открытое сердце… Открытое сердце…»
Вместо открытого сердца хотелось прикурить сигарету и прижечь бычком тощую сраку девки с ирокезом.
«Открытое сердце… открытое сердце…»
Мира верила, что Лин научится. Лин пыталась. Закрыла веки, прилежно попыталась очистить голову от мыслей, но те, будто не пуганые вороны, кружили в небе и каркали: «Халявщица! Халявщица!» Это Белинда-то халявщица? Да ей в жизни ни одна крошка хлеба не досталась задарма. Ни доллар, ни гребаный цент! Она платила за все, что получала, а иногда получала и то, за что не платила, но исключительно в негативном смысле. Как можно было назвать ее этим словом?
«Сука бритая, — хрипло орал подседенец, — да, если бы знала мою жизнь! Как ты вообще посмела открыть свою поганую пасть?»
Хотелось ругаться. Хотелось вытянуть ногу и пнуть по матрасу, да так, чтобы Рим припечаталась черепом о потолок. Хотелось вымыть ирокезом соседки пол в келье. Но не успела Лин решить, стоит ли открывать рот, как сверху тонко и едва слышно пукнули.
Вот же сука! Вот же тварь!
Белинда скатилась со своей полки, приняла воинственную позу и сжала руки в кулаки. Сейчас она ей покажет, сейчас она…
Пока крутились на языке всевозможные проклятья, угрозы и нецензурные слова, до слуха донесся тихий размеренный храп.
Рим спала. Эта сволотина, оказывается, спала. И пернула она во сне.
Белинда кое-как успокоилась. Села на скомканные простыни, заставила себя дышать ровнее, через минуту улеглась.
Вот тебе и «открытое сердце», блин.
Глава 10
Следующим утром она проснулась не от стука в дверь, а от сигаретной вони — в келье курила Рим.
— Слышь, ты, кури в коридоре, — выдохнула хрипло, не успев открыть глаз.
Ей не ответили.
Что-то было не так — звук. И еще свет. Из дыры в окне лился ровный серый свет, что означало — солнце давно поднялось и успело скрыться за облаками. А снаружи шел дождь.
Белинда поднялась рывком, села.
— Мы проспали? Опоздали на пробежку?
Она выругалась, спустила ноги, принялась натягивать одежду.
— Дождь, малявка, дождь! — непривычно довольным тоном констатировала Рим и более ничего не добавила.
Дождь. Ну и что?
— А то, что сегодня тренировок не будет. Выходной!
— Почему?
— Потому что дождь, дура!
(Gregorian — Brothers In Arms)
Гораздо больше объяснил сидящий на подоконнике в коридоре Ума-Тэ.
— Дождь — значит, день молитав. Духи плакать. Если духи плакать, значит, страданий стало многа, и надо молица.
— Молиться?
На пробежку в этот день действительно никто не вышел. Белинда все еще недоумевала — с какой стати тренер дал поблажку из-за пары капель воды, льющихся с неба? Пусть даже не капель, а струй?
— Мы молица — мир светлеть. Мир просит помащь.
— И как это выглядит?
Оказывается, день Дождя — день ритуалов и в какой-то мере день свободы — делай, что хочешь, занимайся, чем хочешь. Но каждый час выделяй пять минут на то, чтобы искренне и от души поблагодарить за что-нибудь жизнь.
— За что угодно?
— Да. Но от сердца.
Благодарить каждый час предстояло до полудни, а дальше — Большая Молитва в главном зале, куда собирались все.
