Хорошо, что она не знала об этом тогда, когда работала официанткой. А то разносила бы тарелки и размышляла над тем, кому и чего в теле не хватает.
Темнело небо. Неприступным силуэтом высился на его фоне храм Тин-До.
Глава 11
(Nickelback — The Hammer’s Coming Down)
Дождями в следующие две недели не пахло, и потому пахло бесконечными тренировками.
К утреннему нырянию Лин так и не привыкла, зато притерпелась к своей ненависти к холодной воде — она и озеро сделались, как недруги, которым неизвестный отрезок жизни предстояло терпеть друг друга.
Зато плавала Белинда все быстрее, все увереннее. Как и бежала по тропе вдоль стены. Нет, она все так же выдыхалась, все так же кляла на чем свет стоит узкоглазого тренера, все так же походила на обесточенное чучело, когда вваливалась в ворота. Зато стала понемногу разбирать манольские слова: «тырым» означало «поднять руки вверх», «умту» — вдохнуть, «аша» — выдохнуть.
Это все Ума — он учил ее вечерами. Произносил по несколько «своих» слов за раз, а после пояснял перевод. Белинде казалось, что мозг не запоминал. Однако вскоре стала удивляться тому, что сквозь непонятное звучание чужой речи ей стал просачиваться вполне понятный смысл слов родных и знакомых. Диковинно. Да, обрывками и да, не каждый раз. Но хотя бы как-то. И теперь оры тренера воспринимались ею не набором тарабарщины, но вполне знакомыми фразами: «Вперед, девка, вперед! Поднимайся, не сдавайся!»
Что ж, хотя бы слабачкой не обзывали.
Новые четырнадцать дней однозначно научили ее выдыхаться. И выдыхалась она постоянно: на пробежках, во время отжиманий, прыгая в яму, а после из ямы, ползая на карачках, отрабатывая удары и подтягиваясь на турнике. Если Лин не хотела выдыхаться самостоятельно, ее «выдыхали» — стояли сверху и кричали так, что лопались барабанные перепонки, и стыдно было не смочь «еще разок». Особенно, когда смотрели другие.
Трещали по швам связки, выли в голос от боли перетруженные мышцы; массаж по восстанавливающим точкам стал до фатального необходимой частью жизни. Без него она не могла по утрам подняться.
«Однажды станет легча», — радовался Ума.
Точно. Станет. Если она доживет до этого «однажды».
Ее день более не сменялся вечером и ночью, он просто стал длинным нескончаемым днем, состоящим из тренировок, еды, медитаций, тренировок, отработки ударов, еды, тренировок, сна и далее по кругу.
Думать было некогда, и все же она думала. Иногда. Задавала себе один-единственный вопрос: почему все еще здесь, почему не ушла? И сама же вздыхала, потому что знала ответ. Здесь она занималась чем-то полезным, чем-то правильным. Вообще чем-то занималась. А в городе она бы тухла. Искала бы работу, ненавидела бы погоду, раздражалась людям, давилась сухими бутербродами из дешевых кафе, часами бы вопрошала себя — в чем смысл этого всего? Подобной жизни — существования, — которая противнее смерти? И вечерами вспоминала бы Килли. Не сумела бы удержаться, скорее всего, вернулась бы — следила за ним, думала, как отомстить. И это придавало бы ее будням хоть какой-то смысл. С запахом прогнившей надежды и заплесневелой мечты.
Тут было лучше. В монастыре она училась чему-то полезному — укрепляла тело, укрепляла дух. Стабилизировала мысли и настроение, училась понимать и чувствовать энергии, худо-бедно восстанавливать себя. Здесь искоркой вспыхнул давно забытый интерес к жизни, к свободе и самой себе. И самые прекрасные моменты наступали тогда, когда она совершенно неожиданно «осознавала» себя — вдруг видела себя как будто со стороны и чувствовала, что находится в правильном месте и в правильное время. Что время и место вообще не могут быть неправильным, потому как у всего был смысл. Вот тогда ей делалось по-настоящему хорошо, пусто и свежо внутри. Как после уборки.
Все чаще молчала во время медитации «херня». Упарилась доказывать хозяйке, что она — одно-единственное в этом мире, что стоит слушать. Лин научилась смотреть сквозь «подселенца». Не мешала ему вещать, не упрекала его, не вступала в диалог. И голос, обиженный, как растерявший всю аудиторию диктор радио, утихал. И утихал все чаще.
А еще Белинда отыскала «место». Укромное место, о котором никто, кроме нее, не знал — на крыше между развалившихся колонн. Туда она уходила после вечерней отработки ударов и набора энергии — выдуманного танца, якобы наполняющего ее энергией. И плевать, работал ли он, — двигаться и представлять себя всемогущей было приятно.
На крыше она молчала. Молчала головой, мыслями. Смотрела на небо и понимала, что никогда не видела его раньше. Да, задирала голову, да, вскользь отмечала, есть ли тучи, хмурилась тому, что придется взять зонт… Здесь она любовалась красками. Будто заново обнаружила, что ее глаза способны видеть. Не смотреть сквозь что-то или зачем-то, косвенно замечая цвета, формы и оттенки предметов и людей. А смотреть именно на предмет, чтобы видеть его — каждую деталь, каждую черту. Это было так просто и одновременно так поразительно, что у нее от удивления замирало дыхание. Волшебство вдруг начало проявляться в малом.
Оно не начало проявляться только в отношениях с Рим, которая, заметив, что соседка приходит поздно, как-то желчно поинтересовалась:
— Ты где бродишь до ночи? Трахаешься?
— Я же халявщица, — хмыкнула Белинда. — Конечно, трахаюсь. На халяву. Я же за этим сюда пришла.
И рассмеялась тому, насколько тупо и скабрезно это прозвучало.
Рим отвалила. Война между ними из стальной и агрессивной превратилась в молчаливую и пассивную. Они перестали друг друга замечать.
Ей странным образом помогали диалоги с Мастером Шицу. Старик много и охотно говорил. Спроси его одно, а он тебе о другом — о том, что реакции человека есть индикатор того, что урок не пройден, что их — реакций — вообще не должно остаться, и тогда Лин недоверчиво изумлялась:
— Если не будет реакций, ты будешь, как труп?
— Нет. Ты станешь пустым.
— Но зачем быть совсем-совсем пустым?
— Чтобы при необходимости наполняться тем, чем нужно. Полный мешок заново не набить.
— Но, если я буду совершенно пустой, разве я буду чего-то хотеть?
— Ты будешь сама выбирать, чего хотеть.
— Нет, тогда я, наверное, стану святой и уйду из этого мира.
Мастер Шицу смеялся, будто покашливал.
Она уходила, чтобы вернуться с новым вопросом.
— Мастер Шицу, а Вы поняли, что «хорошо», а что «плохо»?
И старик опять ее удивил. Он всегда удивлял:
— Научись не оценивать вещи, Белинда-По. Не пытайся делить то, что неделимо, а мир — неделим. Ни у вещей, ни у людей, ни у поступков не может быть «хорошо» или «плохо», потому что «хорошо» и «плохо» нет у энергии. У энергии есть два противоположных состояния, и одно из них не хуже другого. Во всяком состоянии, если оно проявилось, есть необходимость и есть смысл — ты научишься его видеть. Если захочешь.
