— А что просили сделать Рим?
Все остриженные ногти отправились в карман халата — по пути назад она найдет урну.
— Рим досталось хуже все — Прыжок Вера.
— Это что такое?
— Это такой тест, который дает Мастер Мастеров. Он приходит, когда старцы не могут единогласно принять решение.
«Мастер Мастеров — уж не тот ли человек в серебристой одежде?» Ведь точно он…
— Мастер Мастеров жесток. Он не хотеть Рим тут. Говорил, что она должна шагнуть с обрыва в пропасть — если поверит в себя, то не падать. Она…
Что она? Белинде вдруг сделалось муторно.
— Она шагнула. И падать. Восстанавливаться. Новый тест. Снова Прыжок Вера — ей нужно было представить что-та сложный. Она не представить. Не знаю деталей, но Рим — упертый.
— Упертая.
Автоматически поправила Белинда на этот раз однозначно ощутив себя халявщицей. Причем, безоговорочно.
— А ты? — вдруг повернулся к ней Ума. — Что просили от тебя?
— Сдаться, — ответила Белинда хрипло. Солгала и нет одновременно.
Черные волосы от кивка скользнули по плечам.
— Да, они всех хотеть сдаться. Но кто нет, тот тут, — криво, но довольно ясно выразился Ума-Тэ. — Я рад, что ты тут.
Перестали звякать стекляшки; манолы расходились. Пыль костровища была покрыта, как узором, точками, линиями и впадинками.
Белинда вернула чужие ножницы; Ума-Тэ взглянул на нее с хитринкой.
— А ты тоже упертая.
— Я? Нет, — она тут всего две недели. Всего. И так долго. — Хотя, может быть. Чуть-чуть.
— Ты себя еще не знать.
Ума кивнул ей на прощание и последним вышел из «игровой».
* * *
Когда она вернулась, в келье было темно. Не так темно, как ночью, — солнце уже опустилось, но сумерки все еще давали насыщенный синий свет, который лился из единственного «окна». Рим лежала на кровати.
Белинда подошла к своей, разулась, сбросила одежду, улеглась. Прислушалась — сверху тихо. Что-то подсказало, что соседка с ирокезом не спит — прикидывается. Или же просто предпочитает молчать.
Лин поворочалась. Медленно и тяжело вздохнула, зная, что разговор простым не получится, но все же настроилась на лучшее.
«Открытое сердце… открытое сердце…»
— Послушай меня, я не халявщица, — начала тихо, обращаясь к продавленному матрасу над головой. — Что бы ты обо мне не думала, я не халявщица.
Тишина. Ни скрипа, ни разочарованного выдоха, ни злой фразы.
Начинать всегда сложно, но еще сложнее продолжить.
— Мне в этой жизни ничего не давалось просто так — ни корки хлеба, ни гнутого цента, ни куска счастья от жизни. Я всегда все зарабатывала сама. И, да, я не сдавала вступительного экзамена, но не потому что… не хотела. Так вышло.
На этот раз матрас заскрипел — Рим недовольно перевернулась:
— Слышь, малявка, ты ошиблась кельей — исповедальня на третьем этаже.
Лин не обиделась ни на «малявку», ни на желчный тон — оказалась готовой к нему.
— Я сюда пришла, потому что меня избил бывший, — произнесла ровно. — Избил так, что я едва сумела подняться на ноги. Спросишь, за что? Я украла его деньги. Наши — так он говорил. За день до этого он вернулся домой, сказал, что у него другая, что я больше не нужна, что не любит… Попросил уйти.
«Убраться».
— И я сперла деньги из мести.
Тишина. В сумраке кельи Белинда вдруг потонула в собственных воспоминаниях — до сих пор горьких, как сок репейника.
— Он пинал меня на убой. До сих пор не знаю, почему не убил.
Ей помнились острые носки ботинок, помнилась злость, в которой потонула казенная комната.
Зачем она все это рассказывает? Хочет стать кому-то другом? Хочет справедливого к себе отношения? Жалости? Нет, точно не жалости.
— Я сидела в Ринт-Круке на мосту, — в ее памяти, как и тогда, закапал дождь, — и жить мне не хотелось. Я его ненавидела. И себя. И тогда пришли они — эти призраки. Мужчина в черном и женщина в белом. Такие странные, противоположные друг другу. Я думала, что рехнулась, что моя черепушка сбрендила.
Ее больше не посылали в исповедальню. Вероятно, Рим мало интересовала эта история, но Белинда решила выговориться.
— Женщина назвалась Мирой…
Тихий выдох сверху ей больше почудился, нежели послышался.
— Она сказала, что, если я не приду в Тин-До, то умру. Раньше или позже. И только здесь выживу.
Лин усмехнулась самой себе, вспомнив, насколько сильно не желала идти в неизвестный ей пресловутый монастырь. Вспомнила, каким представляла его, как страшилась местного уклада, правил, одиночества. Многое ли отличалось на самом деле от ее фантазий? Задумалась — многое.
— Мужик в пиджаке — ее провожатый — говорил, что я должна мстить. Отыскать Килли и пинать его, пока не сдохнет, но эта Мира… Она каким-то образом нарисовала на моей ладони звезду. Меня впустили в Тин-До из-за нее — из-за звезды.
Рим вновь пошевелилась; Белинду несло.
— Я один раз только видела ее после. Проявилась и пропала. Знаешь, я ведь не шла сюда, чтобы остаться, — думала, подлатаю свои ребра и уйду. Типа, исполнила волю этой Миры, а дальше куда глаза глядят. Но я осталась.
«Сама не знаю почему».
Соседка сверху хранила непривычное молчание.
— Я знаю, что я ничего не знаю и не умею, но я… не халявщица.
— Так у тебя предназначение, — вдруг послышалось сверху язвительное и удивленное.
— Что?
Но Рим не желала пояснять.
Они обе долго ворочались, не спали, молчали. И когда Белинда разочарованно решила, что все — на этом диалог завершен, — ее негромко и как-то слишком безэмоционально спросили:
— Ты знаешь, кто такая Мира?
— Нет.
Да, Шицу говорил — Богиня. Но разве это о чем-то сказало? Скорее, запутало.
И вновь тишина старых камней; небо в окне окончательно почернело.
— Я не хотела тебя кусать, — добавила Белинда, извиняясь.
Нет ответа.
«И пусть. Ладно хоть не отматерила и обсмеяла за историю с призраками». Оказывается, совсем не нужно, чтобы тебя поддержали — иногда отсутствие злого слова уже достаточная награда за смелость.
«Хоть выговорилась».
Вскоре темнота кельи сморила усталое за день тело; Лин закрыла глаза и почти сразу же соскользнула в сон.
* * *
Утром она вновь проснулась не от пинка в дверь, но от сигаретного дыма. Рим смолила у окна.
