«Серебристый», конечно же, не пришел. Зачем ему учить дурочку?
Это нормально… Нормально.
А Килли теперь живет в другом дворе — она не узнает, как там шумят деревья, как гавкают чужие собаки. Не узнает цвет соседских дверей, не узнает, какие машины стоят на парковке. Ни района, ни улицы, ни адреса.
И горечь вдруг скрутилась вокруг горла, как удав, — можно плакать, можно рыдать — не поможет.
А ей завтра бегать. Наверное, тоска отступит. Наверное, в жизни вновь проявится какой-то смысл, но не в эту минуту.
Сумерки еще не сгустились, когда неожиданно для себя Лин поняла — рядом с ней кто-то стоит. Не услышала ни шагов, ни шороха одежды, но с кристальной ясностью осознала — она не одна. Стыдливо смахнула с ресниц повисшие капли слез, с засевшим в желудке страхом повернула голову…
Мастер Мастеров стоял рядом, в метре от нее. Смотрел туда же, куда до того она, — на горизонт; колыхались полы длинного стального халата. Его профиль — красивый, правильный до икоты, до мурашек на затылке — ничего не выражал. Лицо освещено последними лучами заката, выражение лица ровное, спокойное.
И его поле — она уже подзабыла, каким оно ощущается, — теперь обволакивало ее густым облаком. Рядом с человеком в сером будто клубилась невидимая сила, некое подконтрольное электричество — собственный мир. У нее подкашивались колени.
Поздороваться? Попробовать подобрать челюсть? Мысли вспыхнули и разлетелись прогоревшим пеплом; неровно стукалось о ребра сердце.
Ошарашенная Белинда совершенно невежливо рассматривала самого главного человека в монастыре — Мастера Мастеров.
— Меня зовут Джон, — произнесли тихо, не поворачиваясь, — но не приведи Создатель тебе называть меня по имени, поняла?
Она кивала, как игрушечная собачка с пружиновой шеей, когда возвращалась к храму, когда входила в келью и даже тогда, когда снимала одежду.
«Джон, Джон, Джон…» — цепочкой без конца и края крутилось в голове.
И хорошо, что темно, потому что Рим не увидит, насколько по-идиотски Белинда умеет улыбаться.
* * *
Два дня. Прошло два дня, а он больше не показывался и не приходил — Джон, — и Белинда вошла в странное состояние перманентного ожидания.
Мастер Мастеров вдруг стал для нее наркотиком — он сам, его загадочность, его душное и такое сложное для ее восприятия поле.
Она не столько думала о нем, сколько вспоминала себя рядом с ним — робкую, покоренную и одновременно дерзкую. Что-то менялось в ней рядом с ним, но что? Будто просыпалось нечто спящее — страшно. И притягательно.
Он пришел. Значит, придет еще.
Имя «Джон» сделалось кокаином — вдохнешь, и хорошо. Пьянел от катания на языке четырех букв чужого имени мозг; медитации наполнились чертами мужского профиля и неясными образами — не признающаяся в том ни Мастеру Шицу, ни Рим Лин казалась самой себе предательницей.
Нет, на самом деле в ее поведении не было ничего необычного — она впервые со времен Килли присмотрелась к другому мужчине и вследствие этого испытала неадекватную реакцию. Наверное, бывает и так. Вероятно, ее опустевшая изнутри душа вдруг потянулась к чужому свету, и плевать, что тот свет так сильно походил на электричество.
И, конечно же, никогда и ничего не случится. Никогда. Просто сладко ходить по невидимой грани, касаться воображением запретного, отпрядывать при шорохе опасности. Передергивать ушами, как осторожная лань, лишь издали смотреть на того, на кого смотреть нельзя.
Свое новое состояние Белинда тщательно скрывала от других, но не от себя — наслаждалась им, как голодный, которому вдруг выпала честь продегустировать тарелку с сырно-мясной нарезкой. Грех спешить и давиться.
Все пройдет. Пройдет и это. Но пусть не очень скоро.
* * *
— Тот, кто стал воин в этот монастырь, никогда не предадут несколько правил, — тихонько переводил сидящий рядом Ума речь монаха в оранжевой одежде. — И эти правил: не ползовать сила во время всплеска эмоций, не пользовать во вред, не ползовать, сдвигая баланс энергий в темноту. Выросший здесь воин всегда жить открытый сердце, не предавать себя и других и никогда и ни при каких условия не накладывать на себя руку.
Прыснув, Белинда прикрыла рот пальцами, чтобы неуместную улыбку не заметил лектор.
— Что? — удивился Ума.
— Руки.
— Я так и сказать.
— «Руку» — одну — предлагают, когда зовут в жизнь партнера по любви.
— А-а-а, я понимай.
Теперь Ума улыбался тоже.
Лин речь лектора слушала едва ли. Ей хотелось нырнуть в медитацию, где чувства вновь накроет образом человека в серебристой одежде. Хотелось странного. Она сдерживала саму себя, как ретивую кобылу, решившую вдруг брести неверной дорожкой. Упрекала, взывала к логике, убеждала, что у ее поведения нет ни смысла, ни адекватности. Даже ругала — не помогало.
Сознание вело.
* * *
Она перестала ругать себя к вечеру — без толку. Мастер Шицу учил: «Не можешь управлять энергиями, позволь им течь сквозь тебя. Наблюдай».
И Белинда наблюдала.
Стучали друг о друга стеклянные бока шариков. К игре манолов впервые присоединилась Рим — Данзан поделился с ней «стекляшками». Она кидала их неловко и часто мимо, смущалась, то и дело тянулась к карману, где — Лин знала — лежала пачка сигарет. Но не закуривала.
Рим почти не отрывала взгляда от костровища, а в те редкие моменты, когда делала это, никогда — ни разу — не смотрела на Лума.
Белинда мысленно усмехалась.
Любовь — странная вещь, дурная. Все в жизни может быть подчинено логике и контролю, но только не любовь. И сквозь всю дисциплину и контроль, люди всегда рвались только к ней — к дикой и неуправляемой энергии. Иногда поразительно болезненной, но всегда пьянящей и единственной живой.
Любовью дышали сквозь логику, сквозь «нельзя», сквозь понятия добра и зла — любовь рушила их все. Она возвышала и унижала, она дарила крылья одним и ставила на колени других, но никогда и ни за что не стыдила. Всегда прощала.
Ума что-то читал; Лум тщательно следил за игрой, светлел, когда выигрывал, хмурился, когда проигрывал.
Рим кусала губы. И Лин вдруг подумалось, что они варятся в одном котле. Впрочем, эту мысль не стоило пояснять даже самой себе.
* * *
— Ходь к ворота. Тебя ждать.
Когда ей на пути попался монах с плоским лицом — тот самый, который когда-то впустил ее в монастырь, — Лин свела брови к переносице.
— Тхар?
Ничего лучшего в голову не пришло — наверное, плосколицый хочет, чтобы она пошла и починила сломанный некогда бубен.
Манол длинно и ворчливо выругался. Мол, «всяки девки ломать священный гонг, но он — доброй души человек — давно уже его починил. Безо всяких, к слову говоря, просьб. И все, потому что снаружи духи…».
