Платонов, в отличие от многих своих современников — писатель, состоявшийся не вопреки либо независимо от социализма, а благодаря ему, и он это хорошо осознавал — недаром самая трагическая из его повестей «Котлован» заканчивалась послесловием, писавшимся отнюдь не по конъюнктурным соображениям, но искренне, от сердца: «Автор мог ошибиться, изобразив в виде смерти девочки гибель социалистического поколения, но эта ошибка произошла лишь от излишней тревоги за нечто любимое, потеря чего равносильна разрушению не только всего прошлого, но и будущего». Точно так же и в «Городе Градове» платоновский сарказм диктовался не злопыхательством, не ненавистью к советскому строю, а обостренной, болезненной любовью, требовательностью и страхом за него.
«Не желчь бьет ключом из его произведений, а тоска, нетерпеливая тоска по социалистической жизни, понятая им не через организацию, а через мечтательность», — говорил по схожему поводу о творчестве писателя симпатизировавший ему критик Николай Замошкин на творческом вечере Андрея Платонова во Всероссийском союзе советских писателей 1 февраля 1932 года, а другой платоновский сторонник и тоже критик, Яков Черняк, в неопубликованной статье «Сатирический реализм Андрея Платонова» заключал: «Даже комическое, даже „злое“ в его повести звучит только под куполом нашей эпохи, только в круге наших идей и чаяний».
Все это так (хотя удержать Платонова под куполом социализма все равно что запереть ветер), но, с другой стороны, странно было бы говорить о юности страны с тысячелетней историей, тем более что автор укорененность Градова в истории России подчеркивал на протяжении всего повествования, начиная с первых строк («От татарских князей и мурз, в летописях прозванных мордовскими князьями, произошло столбовое градовское дворянство, — все эти князья Енгалычевы, Тенишевы и Кугушевы, которых до сих пор помнит градовское крестьянство…») и заканчивая прямыми историческими параллелями и аналогиями, которые в окончательный текст не вошли. В платоновском замысле присутствовал, например, Ленин как «новый Иван Калита, с той разницей, что тот собирал княжеские клочья безмасштабной московской Руси, а Ленин собирает клочья всего растрепанного империалистического мира; но сложить эти клочья можно в единственную сумму — социализм».
Эпиграф появился в «Городе Градове» не сразу, а после того, как повесть, тогда еще рассказ-хроника, была отослана на рецензию Литвину-Молотову, и тот сделал довольно много замечаний по тексту: «Смеха, юмора — нет. Злобы, печали, скуки, уныния полон короб». Но не было еще здесь (как не было и в «Антисексусе») лирического начала, одной из самых сильных сторон платоновской прозы. А между тем лирическое начало напрашивалось, и можно согласиться с Томасом Лангераком: «Между главным героем повести и автором есть некоторое сходство, в котором чувствуется насмешка автора над собой».
Бюрократ Иван Федотович Шмаков, как и его создатель, направлен в Градов из центра на должность заведующего подотделом земельного управления с заданием таким же или похожим на задание, данное Платонову, «врасти в уездные дела и освежить их здравым смыслом». Можно почти не сомневаться, что командированный из Москвы сотрудник Наркомзема подобно своему герою вышел на попутной станции, чтобы выпить в буфете водочки, можно утверждать, что при сошествии в Градове-Тамбове его охватила та же жуть, что и Шмакова, нельзя исключить того, что у него тоже оторвались пуговицы от новых штанов, купленных в Талдомове-Москве, ибо «советский материал — мягкая вещь». Однако более существенное совпадение между писателем и его, казалось бы, отрицательным героем просматривается в вопросах мировоззренческих, пусть не теперешних, но еще совсем недавних.
«Самый худший враг порядка и гармонии, — думал Шмаков, — это природа.
Всегда в ней что-нибудь случается… А что, если учредить для природы судебную власть и карать ее за бесчинство? Например, драть растения за недород. Конечно, не просто пороть, а как-нибудь похитрее — химически, так сказать!»
Это буквально совпадало с мыслями юного Платонова, когда он грозил природе Страшным судом во время голода 1921 года или называл ее отбросами и экскрементами истории в 1922-м. Не прошло и пяти-шести лет, как он доверил, пусть и в сниженном виде, сокровенные мысли бюрократу, ибо его собственное отношение к природе стало иным, более глубоким и сложным. «Природа беспощадна и требует к себе откровенного отношения», — писал он в предисловии к повести «Однажды любившие».
Сокровенная шмаковская тема — «советизация как начало гармонизации вселенной» — есть не что иное, как иронический перифраз ранних платоновских статей и стихов, предполагавших пролетарский штурм космоса. Настойчивое целомудрие, которое он предписывал и которым наделял своих главных героев от Вогулова до Бертрана Перри, отозвалось в «Городе Градове»: «Шмаков не чувствовал в женщинах никакой прелести, как настоящий мыслитель, в котором циркулирует голый долг. Воли в себе он не знал, ощущая лишь повиновение — радостное, как сладострастие».
Недаром, по свидетельству Августа Явича, Платонов говорил о своих ранних философских взглядах: «Наверное это было смешно. Впрочем, — добавил он с улыбкой, — кто умеет осмеять себя, уже не может быть смешным».
«Город Градов» заканчивался так же, как закончились «Эфирный тракт» и «Епифанские шлюзы», — смертью главного героя. Шмаков умирает в должности уполномоченного по фунтовым дорогам после того, как Градов перечислен в заштатные города и в нем учрежден сельсовет. Умирает Иван Федотович от «истощения на большом социально-философском труде» под названием «Принципы обезличения человека с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия», не успев осуществить своих планов, в которых тоже было нечто пародийное, смешное в том числе и по отношению к проектам самого автора сотворить нового мозгового человека.
Таким оказался общий итог трех тревожных, вопрошающих без ответа, горестных без утешения тамбовских повестей, и в эпидемии смертей их героев было что-то насильственное, тупиковое, отчаянное. Впечатление такое, что не один Михаил Кирпичников, а все они привиделись автору во сне, со всеми он переговорил, всех взвесил на таинственных весах и, найдя легкими, отправил своей волей в царство мертвых.
«Герои „Лунных изысканий“, „Эфирного тракта“ и „Епифанских шлюзов“ — все гибнут, имея однако право и возможность на любовь очень высокого стиля и счастье бешеного напряжения», — писал Платонов жене 30 января 1927 года. И в факте этой гибели можно увидеть не только нереализованную любовь, но и авторское разочарование в обреченных персонажах. Однако надежд не оправдывал и «питомник нового человека», изумрудное будущее не вытанцовывалось — к утопии прибавлялась приставка «анти», но диалога с нею Платонов не прекращал и чем дальше углублялся путешествующий внутрь человечества писатель, тем сильней становилось давление на него извне.
Глава шестая ЗАРОСШИЕ ЖИЗНЬЮ
Весной 1927 года Платонов вернулся в Москву. Незадолго до отъезда из Тамбова он писал жене: «Здесь дошло до того, что мне делают прямые угрозы <…> Правда на моей стороне, но я один, а моих противников — легион, и все они меж собой кумовья. <…> Здесь просто опасно служить. Воспользуются каким-нибудь случайным техническим промахом и поведут против меня такую компанию, что погубят меня. Просто задавят грубым количеством. Сегодня было у меня огромное сражение с противниками дела и здравого смысла. И я, знаешь, услышал такую фразу, обращенную ко мне: „Платонов, тебе это даром не пройдет…“»
