Первый удар грома потряс ставку на следующий день после ее возвращения в «Вольфшанце»; Роммель доложил, что после восьмидневного сражения у Эль-Аламейна поражение неизбежно. К вечеру 2 ноября Роммель не видел альтернативы полному уничтожению своей армии, кроме как начать ее отвод на свой страх и риск, вопреки всем приказам из Рима и Растенбурга. Гитлер ничего не мог сделать, только отправлял послания насчет «железной решимости»; в тот же вечер его знаменитое радиопослание прозвучало в эфире; в нем говорилось:
«Я и германский народ с величайшей верой следили за подвигами вашего руководства и мужеством немецких и итальянских войск, героически сражавшихся под вашим командованием в ходе оборонительных боев в Египте. В нынешнем вашем положении у вас не может быть иной мысли, кроме как держаться, не уступить ни пяди и бросить в бой каждого солдата и каждое орудие. Противник, несмотря на свое превосходство, должен исчерпать сейчас свои возможности. Это будет первый случай в истории, когда тот, кто выносливее, должен будет одержать победу над большими армиями. Вы должны показать своим войскам, что у них нет другой альтернативы, кроме как победить или умереть».
Такое обращение заставило Роммеля временно приостановить уже начавшийся отвод войск, что привело к новым значительным потерям. В зоне 2 верховной ставки это событие имело своеобразное продолжение. 3 ноября примерно в 3.00 дежурный офицер штаба оперативного руководства получил от Роммеля сообщение, что примерно пять часов назад начался отвод войск. Мы в зоне 2 не знали о послании Гитлера; поэтому неудивительно, что дежурный офицер не увидел в донесении Роммеля ничего особо нового и не предупредил о нем немедленно одного из старших офицеров, как того требовала действующая инструкция в случае поступления какой-то важной информации. Этот дежурный офицер был майором из резерва, лет пятидесяти, достойнейшим и на службе, и в гражданской жизни человеком. Примерно двенадцать часов спустя его увидели выходящим с мертвенно-серым лицом из гитлеровского барака. Он пытался убедить Гитлера, что, вопреки его подозрениям, между зоной 2 и Роммелем не ведется никакой тайной игры; только чудом майору удалось избежать расстрела «в течение десяти минут». Вместо расстрела его разжаловали в рядовые и отправили в «исправительный» батальон. Согласно существующему в армии порядку я сделал все, чтобы взять ответственность на себя; я даже пошел следом за несчастным и дошел до ступеней гитлеровского барака, но у дверей меня остановил Кейтель. Даже не дав возможности быть выслушанным Гитлером, меня в наказание «освободили от должности». Кейтель сказал, как ему жаль, что я должен уйти таким образом после стольких моих безрезультатных просьб о новом назначении. Йодль проявил полнейшее равнодушие; я нескольких лет был основным офицером его штаба, тем не менее единственное, что он мне сказал, так это «для нас воля фюрера – высший закон на земле». А вот Шмундт, узнав об этом, приложил громадные усилия, чтобы смягчить или, по крайней мере, сократить срок наказания майору, хотя отменить его разжалования не смог. Я отбыл 4 ноября, но на следующий день мне позвонили от Шмундта, чтобы сообщить, что Гитлер признал, что со мной «поступили несправедливо», и попросили срочно вернуться на службу; аналогичное послание пришло в тот же день от Кейтеля. В обоих случаях я ответил, что после того, как со мной обошлись, хотелось бы, чтобы мне дали время подумать. Оказывается, после моего отъезда офицеры нашего штаба так разозлились на произвол Гитлера, что показали Шмундту инструкцию, написанную лично мною несколько недель назад. В ней говорилось, что к важным сообщениям следует относиться с величайшим вниманием и передавать незамедлительно. Видимо, это и заставило Шмундта вмешаться.
Роммель направил тогда своего личного помощника, бывшего в гражданской жизни высокопоставленным партийным чиновником в министерстве пропаганды, чтобы тот разъяснил ситуацию, и через несколько дней Гитлер более или менее согласился с решением Роммеля. Однако это не выходило у него из головы аж до самого 1944 года. Он возвращался к этой теме снова и снова и в итоге умудрился заставить себя уверовать в то, что Роммелю следовало «удержать фронт», что это была «единственная надежда спасти все дело» и что только «неудачное стечение обстоятельств» помешало ему (Гитлеру) вовремя вмешаться. Он абсолютно не терзался по поводу своего радиообращения, хотя, поскольку «победить» было явно невозможно, войскам оставалось только одно – «умереть». Важнее, правда, то, что он отказался признать, что успех в североафриканской пустыне обеспечивает теперь наличие боевой техники, и теперь при вступлении в войну американцев, с одной стороны, и катастрофической ситуации с морскими перевозками – с другой у стран оси не было ни малейшей возможности сохранять равновесие. Последние отчаянные усилия гитлеровского «руководства» свелись к переброске в итальянские порты нескольких тяжелых танков, а потом к чрезвычайно частому употреблению слов «немедленно» и «сверхсрочная переброска»; но это не могло повлиять на ситуацию. А вот Монтгомери не преувеличивал, когда в своем «личном послании» к войскам 8-й британской армии заявил, что это сражение войдет в историю как одно из решающих и станет «поворотным моментом в этой войне».
Второй серьезный удар был нанесен спустя несколько дней, и это была высадка противника во французской Северной Африке. Впервые американская армия появилась на Европейском театре войны; теперь противник обосновался в районе, который имел огромное политическое и стратегическое значение; мы не вели там никаких приготовлений для отражения удара и не имели ни сколько-нибудь существенных сил, ни средств. Все это поставило германскую верховную ставку перед совершенно новой ситуацией, ситуацией во всех отношениях исключительной.
Может быть, многие задают себе вопрос, не штаб ли ОКВ виноват в возникновении такой ситуации больше, чем сам Гитлер; в конце концов, штаб считал, что заранее знает, что произойдет, и всего неделю назад указывал на это. Поэтому разве он не мог и не обязан был предпринять какие-то шаги по собственной инициативе, даже если начальство отказывалось действовать? В ответ на такого рода вопросы могу лишь заметить, что как высокопоставленный представитель этого штаба я с самого начала переговоров о сотрудничестве с французами ставил на первое место оборону французской Северной Африки. Но Гитлер неизменно сводил все мои усилия к нулю. Последний раз это было на совещании 15 ноября 1942 года. Тогда Йодль, исходя из каких-то там туманных донесений, вспомнил о нашем предложении разрешить французам «усилить их войска в Северной Африке подкреплением из метрополии». В защиту штаба необходимо также отметить, что в первые дни ноября Гитлер – и на этот раз заодно с ним Йодль – считал, что существует множество других целей для десантной операции противника в Средиземноморье помимо французской Северной Африки; со всех точек зрения она была самой очевидной из них, но Гитлер не туда смотрел, хотя в Гибралтаре сосредоточилось огромное количество судов, хотя недавно он получил от Муссолини предупреждение насчет французской Северной Африки и, наконец, хотя 7 ноября стало известно, что эта армада уже в пути. Так что выше сил штаба оперативного руководства ОКВ было предпринимать какие-то самостоятельные (то есть не санкционированные Гитлером) действия против высадки западных союзников на французской части Северной Африки; политический и военный расклад был таков, что ему суждено было потерпеть фиаско.
