В Ростове нам еще прибавили больных. Все было забито. В вагонах четвертого класса на поднятых койках вместо двух лежало четыре человека. Лежали и на площадках. Первые дни, когда начали работать сестры Свято-Троицкого госпиталя, кое-как справлялись, но они почти сразу же стали заболевать, и их двумя группами эвакуировали в Екатеринодар.
Когда мы из Батайска двинулись дальше, из сестер остались три коренных и три свято-троицких.
В конце концов нас направили в Екатеринодар. Но там все так было забито больными, что нас не разгрузили. Я сбегала в свой Кауфманский госпиталь (3-й) и упросила взять несколько человек, оставшихся мы повезли дальше. Об эвакуации тогда еще не думали, и нас направили в сторону Минеральных Вод с тем, чтобы мы где-нибудь разгрузились.
На нескольких кавказских станциях мы пытались разгрузиться, но везде получали отказ. На одной только у нас взяли несколько человек. По дороге многие умирали. В Минеральные Воды нас не приняли, и мы поехали обратно до Кавказской и повернули на Ставрополь.
Все время надо было держать вагоны запертыми на ключ, так как больные в бессознательном состоянии убегали. Раз разбежалось несколько человек – кто одетый, а кто и просто в белье. Они бегали, бродили по станции. С трудом всех переловили и водрузили обратно. Из-за того, что все же кое-кого мы сгрузили, и из-за большой смертности в поезде стало свободнее, каждый имел свою койку.
Но заболело еще четыре сестры и младший врач. На весь поезд из медицинского персонала осталась одна свято-троицкая сестра Махоткина и я. Заведующий хозяйством был тоже болен, и его заменила его жена, которая до того была его помощницей. Старший врач продолжал сидеть в своем купе.
При таком положении ни о какой нормальной работе нечего было и думать. Уход за больными сестрами взяла на себя заведующая хозяйством, очень милая дама. А на нас двоих лежал уход за всем поездом, где все, без малого исключения, были сыпнотифозные. Много очень тяжелых, много «дурачков», которые пытались убегать и делать глупости.
Мы разделили поезд пополам. Ночью, конечно, никто не дежурил. Оставались один или два санитара на всех, так как они тоже почти все были больны. Днем их было немного больше. Утром, когда мы вставали и шли на работу, мы сверху халатов надевали кожаные куртки и, проходя через аптеку, наполняли карманы всем необходимым (клали лекарства, градусники, шприцы, камфору, морфий) и начинали обход – каждая в своей части поезда. Смотрели пульс, иногда мерили температуру, впрыскивали кому камфору, иногда морфий, давали лекарства и кончали обход к обеду. После обеда до вечера проделывали то же самое. Вот все, что мы могли сделать.
Так доехали до Ставрополя, где начали разгружаться. Доктор решил оставить там и всех четырех больных сестер – мы воспротивились!
Махоткина, как чужая поезду, говорила мало, но я с доктором сцепилась и сказала, что сестер не отдам. Сами они тогда еще не совсем потеряли сознание и умоляли меня их не отдавать. Сражение со старшим врачом у меня было серьезное. Я с ним разговаривала не как сестра со старшим врачом, а по меньшей мере как равная. Весь этот кошмарный месяц он сидел, спрятавшись в купе. Солдаты и офицеры болели, умирали, заболели почти все сестры, много умерли. И к концу рейса вся тяжесть работы и ответственности лежала на мне и Махоткиной. Если бы это было в наших силах, то мы бы никого в Ставрополе не оставили, но это было невозможно. Но сестер я ему не отдавала. Наконец он сказал, что сделает так, как они сами захотят, и что пойдет их спросить.
Я успела забежать раньше его и их предупредить. Я очень боялась, что в полусознании они согласятся остаться. Наша Звегинцева и две свято-троицкие не согласились. Но маленькая Каневская из Полтавы осталась. Я при уговаривании старшего врача не присутствовала. Не знаю, почему она это сделала. Согласилась из-за слабости и потери сознания или сама захотела, думая попасть к себе домой (она недавно в Добровольческой армии, и все ей было чуждо, она никого не знала)? Я сама отвезла ее в госпиталь. Ее положили в отдельную палату. Больше о ней никаких сведений не было.
Поезд пошел обратно по направлению к Екатеринодару. Сестра Махоткина и я были этому страшно рады, так как уже выбивались из сил и волновались за больных сестер, за которыми мы могли теперь сами ухаживать. Мы были счастливы, что остались до конца здоровыми: ведь если бы мы слегли, что бы было со всеми больными? Но не прошло и двух дней, как Махоткина заболела. Я осталась одна. А на другой день я почувствовала, что заболеваю: поднялась температура. Я сейчас же сказала жене заведующего хозяйством, что я тоже больна, и попросила ее ухаживать за сестрами. Для себя я все приготовила в своем купе: поставила на столик питье, градусник, лекарства и т. п. и улеглась. Я определила, что у меня возвратный тиф, так как сыпной у меня уже был в Румынии.
Пролежала я с высокой температурой несколько дней. Меня навещала жена заведующего хозяйством. Потом температура резко упала, и я убедилась, что не ошиблась в диагнозе.
В это время мы дошли до станции Кавказская. Каково было мое удивление и негодование, когда я узнала от старшего врача, что мы в Екатеринодар не идем, а поворачиваем снова на фронт, к Ростову! Доктор Ложкин мне сказал, что он послал телеграмму в Главное управление Красного Креста, сообщив, что больные разгружены, поезд в полном порядке и готов к следующему рейсу. У меня началось новое с ним сражение. Это был не санитарный поезд, а грязный хлев. Без персонала, без продуктов, без перевязочных средств и без лекарств: все было использовано во время этого бесконечного рейса. Но доктор уперся, решил ехать в Ростов, взяв с собой четырех больных тифом сестер и меня. Это повторялась история Свято-Троицкого госпиталя: доктор решил перейти к красным с поездом и сестрами, желая спасти себя. Когда я это поняла, я ему сказала, что, если он хочет ехать, пусть едет, но сестер я ему не дам.
Как раз рядом с нами стоял перегруженный больными военно-санитарный поезд, который шел в Екатеринодар. Я стала требовать, чтобы сестер перенесли туда. Доктор долго не соглашался, но в конце концов уступил. Тогда я сказала, что поеду их сопровождать. Он мне категорически запретил. Начались новые споры: я ему доказывала, что сама больна, что и мне надо в госпиталь, что работать я больше не могу. Но он объявил, что я абсолютно здорова, что все это мои выдумки, хотя во время моего первого приступа он ко мне и не заглянул, как вообще ни к одному больному. Но я не уступала. Уступил он, но потребовал от меня, чтобы я дала честное слово, что, как только я сдам сестер в госпиталь, я в тот же день поеду обратно на поезд. Я совершенно спокойно ему ответила: «Даю слово вернуться, если буду здорова». Я знала, что больна, и ничем не рисковала. Доктор мне разрешил, но сказал не брать вещей ни в каком случае.
Я не протестовала и сразу же пошла на соседний поезд и попросила нас взять. Затем быстро уложила все свои вещи и попросила санитара незаметно от доктора Ложкина отнести их в купе больных сестер. Сама же пошла к ним, уложила все их имущество, и тогда санитары перенесли их вещи, захватив и мои.
Хотя соседний поезд был переполнен больными, моим сестрам дали по койке. Вагон был третьего класса, без купе, и между отделениями были только низкие перегородки. Мы получили три места в одном отделении – два внизу и одно наверху, а четвертое внизу в соседнем отделении, за нижней перегородкой. Так что, в общем, были все вместе. На нижнее место в соседнем отделении я положила сестру Звегинцеву: она была почти без сознания, но лежала спокойно. В первом отделении наверху я устроила сестру Махоткину, которая была еще в сознании, а внизу на две койки положила сестер Г. и П…скую (фамилии я забыла). Они бредили, метались, и их надо было держать, чтобы они не упали на пол; я весь проход заложила нашими вещами, а сама забралась на них, чтобы было легче сдерживать сестер. На другой верхней полке лежал солдат.
