Вигеля – богатый и щедрый источник сведений о московском житье-бытье.
«В эту зиму я увидел и московские балы; два раза был я в Благородном собрании. Здание его построено близ Кремля, в центре Москвы, которая сама почитается средоточием нашего отечества. Не одно московское дворянство, но и дворяне всех почти великороссийских губерний стекались сюда каждую зиму, чтобы повеселить в нем жен и дочерей. В огромной его зале, как в величественном храме, как в сердце России, поставлен был кумир Екатерины (имеется в виду памятник – А.В.), и никакая зависть к ее памяти не могла его исторгнуть. Чертог в три яруса, весь белый, весь в колоннах, от яркого освещения весь как в огне горящий, тысячи толпящихся в нем посетителей и посетительниц, в лучших нарядах, гремящие в нем хоры музыки и к конце его, на некотором возвышении, улыбающийся всеобщему веселью мраморный лик Екатерины, как во дни ее жизни и нашего блаженства! Сим чудесным зрелищем я был поражен, очарован. Когда первое удивление прошло, я начал пристальнее рассматривать бесчисленное общество, в коем находился; сколько прекрасных лиц, сколько важных фигур и сколько блестящих нарядов! Но еще более, сколько странных рож и одеяний!
Помещики соседственных губерний почитали обязанностию каждый год, в декабре, со всем семейством отправляться из деревни, на собственных лошадях, и приезжать в Москву около Рождества, а на первой неделе поста возвращаться опять в деревню. Сии поездки им недорого стоили. Им предшествовали обыкновенно на крестьянских лошадях длинные обозы с замороженными поросятами, гусями и курами, с крупою, мукою и маслом, со всеми жизненными припасами. Каждого ожидал собственный деревянный дом, неприхотливо убранный, с широким двором и садом без дорожек, заглохшим крапивой, но где можно было, однако же, найти дюжину диких яблонь и сотню кустов малины и смородины.
Все Замоскворечье было застроено сими помещичьими домами. В короткое время их пребывания в Москве они не успевали делать новых знакомств и жили между собою в обществе приезжих, деревенских соседей: каждая губерния имела свой особый круг. Но по четвергам все они соединялись в большом кругу Благородного собрания; тут увидят они статс-дам с портретами, фрейлин с вензелями, а сколько лент, сколько крестов, сколько богатых одежд и алмазов! Есть про что целые девять месяцев рассказывать в уезде, и все это с удивлением, без зависти: недосягаемою для них высотою знати они любовались, как путешественник блестящею вершиной Эльбруса.
Не одно маленькое тщеславие проводить вечера вместе с высшими представителями российского дворянства привлекало их в собрание. Нет почти русской семьи, в которой бы не было полдюжины дочерей: авось ли Дунюшка или Параша приглянутся какому-нибудь хорошему человеку! Но если хороший человек не знаком никому из их знакомых, как быть? И на это есть средство. В старину (не знаю, может быть, и теперь) существовало в Москве целое сословие свах; им сообщались лета невест, описи приданого и брачные условия; к ним можно было прямо адресоваться, и они договаривали родителям все то, что в собрании не могли высказать девице одни только взгляды жениха. Пусть другие смеются, а в простоте сих дедовских нравов я вижу что-то трогательное. Для любопытных наблюдателей было много пищи в сих собраниях; они могли легко заметить озабоченных матерей, идущих об руку с дочерьми, и прочитать в глазах их беспокойную мысль, что, может быть, в сию минуту решается их участь; по веселому добродушию на лицах провинциалов легко можно было отличить их от постоянных жителей Москвы»
[203].
Как точно и полно передана в этих воспоминаниях сама суть старомосковской жизни! Вигель создал на редкость красочную картину, способную затмить собою иную зарисовку. Кстати, последний абзац служит еще и прекрасной декорацией к первому балу пушкинской Татьяны Лариной, привезенной в Москву на ярмарку невест:
Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Всё чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.
И красавицы, и гусары резвились здесь под строгим взором Екатерины II, статуя которой стояла в Благородном собрании как олицетворение признательности российской императрице, в просвещенную эпоху которой, в 1783 году, оно было учреждено. А с 1810 года с вступлением в его ряды внука императрицы, Александра I, оно именовалось Российским благородным собранием, что отражало его уникальность и узкосословное предназначение.
Читатель спросит: но ведь в Москве уже был подобный сонм избранных – Английский клуб, открытый за десятилетие до этого, в 1772 году. Но дело в том, что обстановка клуба не позволяла «Блеснуть, пленить и улететь». В отличие от Английского клуба, Благородное собрание давало такую возможность – «доставлять потомственному дворянству приятные занятия, приличные классу образованному и не возбраняемые законом», согласно своему уставу
[204].
В отличие от чопорного Английского клуба, членами Благородного собрания могли быть не только мужчины, но и женщины. Лишь бы они были потомственными дворянами, внесенными в родословные книги Московской губернии. Однако и дворяне других губерний также могли претендовать на право стать членами собрания.
А руководящая роль отводилась дюжине выборных старшин, состав которых ежегодно обновлялся на треть. Существовало собрание на членские взносы, что позволило в 1784 году приобрести для его размещения дом скончавшегося за два года до этого московского главнокомандующего В.М. Долгорукова-Крымского.
В отличие от Английского клуба, путешествовавшего по Москве, здание в Охотном ряду так и осталось домом Благородного собрания, к перестройке в 1784–1787 годах которого приложил свою талантливую руку сам Матвей Казаков. В 1812 году здание пострадало во время французского нашествия. Восстанавливалось по проекту архитектора А.Н. Бакарева.
Кстати, веселье в Благородном собрании не прекращалось даже в тревожные дни, предшествующие сдаче Москвы, когда основная масса дворян выехала из Первопрестольной. Те же, кто еще не уехал, пытались сохранять видимость спокойствия и светской жизни. Так, 30 августа в Благородном собрании по случаю тезоименитства государя был дан бал-маскарад, народу, правда, наскребли немного: «С полдюжины раненых молодых, да с дюжину не весьма пристойных девиц»
[205].
Было и еще одно существенное отличие Благородного собрания от Английского клуба, ставшего оплотом недовольной московской фронды и «старых взяточников», как писалось в отчете Третьего Отделения. Девиз «Шумим, братец, шумим!» здесь не был актуален. Собрание было куда более светским и жило по правилу: «Все запрещенные и нравственности противные рассуждения и разговоры касательно до разности вер, или относящиеся до правительства и начальствующих, также и все сатирические изречения возбраняются»
[206].
