Я так до конца и не понял философию Кунца: сколько в ней было детерминизма и сколько марксизма. Но как бы там ни было, он получал от этих разговоров некое удовольствие. Я не хочу сказать, что Кунц всегда понимал реальность. Я говорю, что он всегда, казалось, придерживался своей философии и оставался солнечным и добрым перед лицом многих испытаний и с огромным спокойствием встречал всяческие неудачи и невзгоды.
В то время как мы проезжали через низкие ветреные перегоны Уральских гор, я презрительно сказал:
– И это вы называете горами? Но ведь это просто холмы, они не намного выше равнины. Я думал, что это нечто громадное, величественное, вроде Роки.
Я вспомнил камень, который отмечает нелепую разделительную линию между двумя континентами. Приблизившись, мы прочитали слово «Азия»; оглянувшись назад, увидели, что на другой стороне написано слово «Европа». Глядя на это, трудно было поверить, что все это – Россия. Мы принялись рассуждать о том, сколько нам еще придется проехать на восток, чтобы добраться до нашего Западного побережья.
Из лиственных лесов, серебряных берез и синих-пресиних озер, неожиданно проступавших сквозь начинающиеся набухать почками деревья, мы въехали в зеленые туннели тайги: вечнозеленые хвойные деревья близко подступали к вагонам по обеим сторонам железнодорожного полотна. Ленинская карта и его представление об огромных дымящихся трубах сталелитейных заводов почти не имели отношения к окружавшим нас зарослям нетронутой природы. Я попытался вообразить, как бы сейчас выглядел штат Индиана, в таком девственном лесу, изрыгающий дым из труб, с его домнами, видимыми на много миль вокруг, но даже искры от нашего локомотива, двигавшегося за счет сжигаемых в топке бревен, казались здесь аномальными.
Мы мирно ехали, если не считать нескольких волнующих моментов, когда паровоз задержали из-за слухов о том, что царь со своей семьей
82 бежал и сел на поезд. Это произошло где-то недалеко от Омска. Пока шахтеры и красногвардейцы обыскивали поезд, я, предъявив мое письмо, написанное Лениным, в конце концов, уломал одного из железнодорожников, чтобы тот объяснил мне, из-за чего остановка. В телеграмме, присланной из Омска, говорилось, будто Николай бежал и вместе с рядом бывших офицеров едет в Транссибирском экспрессе. И до того, как основательно вооруженные охотники удалились, а буржуй из нашего вагона начал со слезами на глазах благодарить Господа, что царь и его семья живы, Кунц и я, как настоящие эмиссары Ленина, были радостно встречены на платформе, нас обнимали и приветствовали оживленными криками. Однако на следующем разъезде снова завизжали тормоза, и в вагон вторглись красногвардейцы, обыск повторился.
– С такой скоростью, – пожаловался я Кунцу, – наш роскошный скорый экспресс будет тащиться так же медленно, как старая колымага.
В Мариинске, где мы опять предъявили наши мандаты и попытались убедить захватчиков, что «папы» нет поблизости, они снова заподозрили, что наши документы были фальшивыми, и комиссар перешел к действиям. Он отправил телеграмму на следующую станцию по ходу движения. Она не могла предотвратить задержки поезда, но изменила отношение к двум пребывающим американцам.
«Всем Советам. Кунц и Вильямс, генеральные организаторы Красной армии, находятся на втором поезде. Прошу представителей Советов встретиться с ними для консультаций.
Садовников».
Итак, мы заменили собой Николая II, и на каждой станции собирались толпы народа, чтобы услышать, как будут зачитывать вслух это послание, что с быстротой молнии вызвало перемены в настроении. Вероятно, мы оттянули на себя часть аудитории, которую мог бы собрать Николай, но каждый раз те, кто продолжал поддерживать честь революции, приветствовали нас от всей души, оказывали нам исключительный прием. Кунц был сконфужен, и даже я был растерян, когда выслушивал рассказы о том, как работают их Советы или новая школа. Все это вынудило нас стать более подозрительными, чем даже наши попутчики-эмигранты, однако это был чудесный шанс увидеть, как даже в таких отдаленных местах революция была в силе; не везде одинаково, это правда, с разными вариациями, но рабочие были у власти, а в некоторых случаях к ним присоединялись крестьяне.
К тому времени, как мы добрались до Черма (Чермково), пресловутой и печально известной как самая жестокая царская каторга, наши попутчики ослабели от страха. Когда два шахтера-комиссара из Черма вызвали меня и Кунца из вагона и нас приветствовали красными флагами от имени «шахтеров всего мира» и «наших товарищей из всех стран», мы вместе с ними спели «Интернационал». Кунц был так тронут, что не смог произнести речь в ответ на жаркие приветствия делегатов и выраженную ими надежду, что у рабочих в других странах тоже скоро будут их собственные шахты. Мой русский иссяк. И тогда мы снова запели и забрались на поезд. Высунувшись из окна, мы махали до тех пор, пока они могли нас видеть, и до тех пор, пока мы смогли различать их огромное красное знамя.
Когда мы вернулись, нас встретили враждебные взгляды и саркастические комментарии «об арестантах, превратившихся в политиков».
– Теперь вы понимаете, почему мы уезжаем? Представьте, что Россией правят такие нечесаные звери, вроде этих, – прошипела какая-то увядшая дама. Она просунула голову в наше купе и приблизила свое лицо к моему; изо рта у нее дурно пахло.
Я сказал ей, что она правильно сделала, что собрала все свои драгоценности и покинула родину.
– Именно этого от вас хотят крестьяне. – И я поднял окно.
Кунц как-то раз заговорил о мирном характере революции, то, что он сказал, было уместным и правдивым, по крайней мере, до сих пор. В настоящее время все это могло полностью измениться. Революция становилась кровавой. С вступлением нового фактора насилие неминуемо сделалось бы жестоким. Разумеется, новым элементом была интервенция. Пока еще ограниченная, она вскоре захватит всю страну от Тихого океана до западных границ и вовлечет ее в вихрь гражданской войны. Вовлечены окажутся почти все области страны. И сама железная дорога, по которой мы ехали в таком в общем-то доброжелательном окружении, скоро будет пропитана кровью, а «поезда смерти» с их трагичным конвоем будут как челноки двигаться туда-сюда, заполненные больными, умирающими и мертвыми большевиками и другими советскими заключенными. Люди умирали в большом количестве, поскольку города, захваченные белыми, отказывали принимать их.
Проехав уже больше половины пути, мы задумались о том, что ждет нас впереди. Было странно думать, что мы проникнем намного дальше в Сибирь, чем Ленин, или Мартов, или другие революционеры, которых мы оставили в Москве.
Когда Ленин в 1897 году был сослан в Сибирь, после года, проведенного в тюрьме, он сам оплачивал свою дорогу и тоже ехал на Транссибирском экспрессе, потом ехал верхом на лошади, переправился через реку Обь, а затем поехал на поезде в Красноярск, где и оставался в то время, как власти выбирали точное место его ссылки. Когда он прибыл в Шушенское на великой быстрой реке Енисей, то он видел подошвы гор Саян. Все эти подробности я узнал, прочитав позже мемуары Крупской; во всех наших разговорах о Сибири Ленин об этом не упоминал.
