Вдруг мы услышали крики и заметили какое-то общее движение. Мужчины сгрудились на противоположной палубе. К этому времени облака уплыли с неба, оставив темные клочковатые пряди над высоким правым берегом. Слева берег плавно поднимался и переходил в довольно высокий холм, на котором какой-то разборчивый, с тонким вкусом помещик выстроил великолепную усадьбу, объятую теперь громадными языками пламени, возносившимися в темное, безоблачное небо. Твердое дерево, из которого было построено здание, охвачено огнем. Дым клонился к земле, густой и тяжелый, фонтан искр взлетал вверх, высокое желтое пламя устремилось к небесам. Вокруг раздавались отборные русские и французские эпитеты, слышались даже слова на немецком, комментирующие эту позорную Жакерию. Некоторые пассажиры ходили вдоль по палубе с похоронным видом, в то время как другие вцепились в поручни; лица их были мрачны, и, без сомнения, они читали собственную судьбу в этих тлеющих углях. Я остался бы дольше, глазея на эту картину, если бы Янышев не потянул меня за рукав. Спустившись в обеденный салон, мы увидели на нижней палубе привлекающую внимание фигуру, стоявшую возле лестницы. Судя по виду, это был кочегар. Он стоял с обнаженными руками, положив жилистую руку на полированную балюстраду, насмешливо наклонил голову и взирал на остатки холокоста. Янышев перехватил его взгляд и обменялся с ним парой слов. Кочегар красноречиво харкнул и добавил:
– Еще одно дворянское гнездо сгорело, – и раскачивающейся походкой спустился по лестнице вниз, переступая через две ступеньки.
– Может, пойдем за ним, или, по крайней мере, на нижнюю палубу?
На нижней ступеньке я продолжал слушать Янышева, который вступил в разговор со стоявшей поблизости кучкой людей. Я заметил, что теперь все взрослые пробудились от спячки. Мужчины казались возбужденными, они переговаривались друг с другом. Веселые глаза, казалось, противоречили серьезной сосредоточенности, с которой они говорили, жестикулировали, спорили.
– Они знали об этом, все в порядке. Получили насчет этого сигналы. Кое-кто беспрепятственно вышел из толпы и поднялся наверх. Для большинства из них такое зрелище не внове, я так думаю, – с довольным видом произнес Янышев, пока мы поднимались вверх по лестнице.
А мое суждение о «покорных» крестьянах улетучилось, испарилось в дыме сгоревшей барской усадьбы.
Глава 4
ОДИНОКИЙ ГОЛОС
После того как мы с Янышевым посетили Спасское и проплыли по Волге, я уехал из Петрограда с Алексом Гумбергом, чтобы проехать по Украине. Я видел еще одно поместье, охваченное пожаром, разговаривал с крестьянами. И вновь я гулял по колышущимся лугам, мимо куп сосен и берез, листья которых начинали желтеть, и вновь думал: как странно, что вся эта умиротворенная картина скрывает за собой величайшего агитатора России – русскую землю. И вновь я открыл для себя деревню, на этот раз Елизаветград, откуда родом был Гумберг, которая была на обочине кипящего революционного котла, но все же постепенно пробуждалась. В целом я подтвердил свои прежние впечатления: что если рабочие одной из столиц или обеих сбросят Временное правительство, провинции не отстанут от них.
Возвратившись в Петроград, я узнал, что с каждым днем поступало все больше и больше сообщений о поджогах и грабежах помещичьих усадеб. Крестьяне этим сигналили о том, что окончательно перестали верить обещаниям правительства. Им нужны были земля и мир. И поскольку трем временным правительствам так и не удалось обеспечить их этим (и к тому же собиралось формироваться очередное правительство), они решили сами разобраться с этим. Возросло число случаев дезертирства из армии.
Ничто из этого не проходило мимо Ленина, который, по мере того как истекал сентябрь, писал все более страстные статьи. Из своего подпольного укрытия – вначале в шалаше недалеко от Разлива в пригороде Петрограда, а затем из Финляндии, где он мог легче получать газеты, а в конце сентября из квартиры на Выборгской стороне, – он выступал в печати и писал частные письма все более революционного характера. Гонг ударил. Ленин призывал к неповиновению.
Его первые письма, призывающие к восстанию, не датированные из соображений безопасности, были написаны между 12 и 14 сентября. Они были обращены к Центральному комитету большевиков и к Петроградскому и Московскому комитетам партии. И хотя они не публиковались в то время, внутри партии и среди разных большевистских организации эти письма циркулировали. Отдельные слова из них распространялись как лесной пожар, особенно некоторые соответствующие фразы или предложения, такие как: «История не простит нам, если мы не захватим сейчас власть». Мы слышали эту фразу от Петерса, и Риду нравилось произносить ее, пока мы гуляли по ночам по Невскому проспекту.
– Вы звучите, как греческий хор, – заметил я, – но хор с единственным слушателем.
Вместо ответа, Джон повторил фразу и добавил:
– Человек, написавший эти строки, играет перед аудиторией, которую не вместит ни один амфитеатр.
Разумеется, слухи часто искажали эти первые письма о восстании. Их обсуждали, о них спорили, их разрывали на части, они становились предметом жарких спекуляций и темой разговоров за закрытыми дверями и на уличных перекрестках, возможно, в большей степени, чем если бы они были напечатаны.
Вероятно, никогда в истории не было заговора о свержении правительства, который бы так глубоко и тщательно обсуждали все слои общества, и чтобы его так давно откладывали бы сами заговорщики. Вскоре ни для кого не стало тайной, что Ленин встречался с оппозицией из большинства лидеров большевиков, особенно с Зиновьевым и Каменевым, а также с Рязановым, Бухариным и другими.
Революция – это не театральный спектакль с ежедневно чередующимися репетициями, с генеральной репетицией и с датой, назначенной на премьеру. В Петрограде в сентябре 1917 года в воздухе носился напряженный дух ожидания очень важных событий. Все допускали, что большевики должны были как-то разрядить тяжелую ситуацию, которую признавали все без исключения. Для этого им нужно было свергнуть правительство – правительство с кадетами или без них и вне зависимости от того, был ли сам Керенский «корниловцем» или нет. Не было ничего необычного в том, как дородные спекулянты и помещики-землевладельцы брюзжали, что у большевиков, конечно, теперь появился шанс; и какая разница, трусы ли они или желтые?
От Гумберга, который в то время работал в американском Красном Кресте, мы услышали забавные истории о том, как посол Фрэнсис однажды взял большевиков на задание: лишь для того, чтобы они попусту не тратили время на восстание. То, что это не самый дикий памфлет Гумберга, указывает письмо Фрэнсиса, написанное им в это время его сыну Перри: «Повсюду в воздухе здесь носятся слухи о заговоре большевиков, однако восстание, которое здесь предвещают, похоже, никогда не случится – здесь всегда происходит только нечто неожиданное».
Еще ранее Фрэнсис писал Дину Уолтеру Вильямсу из школы журналистов университета Миссури: «Величайшая угроза нынешней ситуации заключается в силе чувств большевиков, опьяненных своими успехами (которые в немалой степени можно приписать краху корниловского движения), которая может свергнуть нынешнее Временное правительство и начать выполнять его функции через его представителей. Если создадутся такие условия, то в кратчайшие сроки, несомненно, произойдет крах, а тем временем может пролиться кровь, хотя ее было на редкость мало пролито с начала революции…»
