Баллард явился последним прибавлением к подхалимам, окружавшим посла Фрэнсиса. Поздней осенью его привез из Москвы Сиссон, где он писал для Криля и был тесно связан с консулом Соединенных Штатов генералом Мэддином Саммерсом. Баллард стал главой секции Информационного бюро в Петрограде. Раньше он писал для «The Outlook», и я знал его как ревностного сторонника социализма. Он был единственным, кого Криль попробовал отправить в Россию, как человека, «сочувствовавшего» революции. Работая на нового хозяина, он с готовностью приспособился к нему. Даже перед тем как уехать домой, он выступил с инициативой перед Комитетом общественной информации, чтобы написать, совместно с Эрнестом Полем, самую броскую брошюру «Красная, Белая и Синяя книга, или Как в Америку пришла война». А в Москве, как хамелеон, выскочивший из жилетного кармана Саммерса, он разделил антипатию консула ко всему большевистскому (для Саммерса это было влево от монархизма). В Петрограде часть его работы заключалась в том, чтобы быть в тесном контакте с Саммерсом. Он больше не говорил, как мне довелось слышать, о неизбежности «честной перед Богом классовой борьбы». Он переметнулся в сторону от радикальной установки, перескочил через либерализм и сделался реакционером, т. е. сделал «полное колебание маятника», как он позднее озаглавил свою книгу о России.
В припадке откровенности я сказал Робинсу, что Рид и я окрестили Информационное бюро – бюро разведки, после ABVX незначительных поучительных эпизодов. Насчет первого мне признался сам Баллард, что он занимается разведкой среди наших русско-американских друзей. Меня интересовало, насколько далеко он зашел, однако сияющие глаза Робинса засверкали еще больше, и он спросил: «А второй?»
Я объяснил, что Баллард, который в любом случае был великим болтуном и всегда обожал рассказывать историю своей жизни, упорно пытался выудить из меня какие-нибудь нежелательные признания. Он с удовольствием рассказывал мне, как восхищается большевистскими лидерами: Лениным, Троцким, Луначарским, Каменевым, Коллонтай. Особенно его интересовала Коллонтай, поскольку она жила в Бруклине и верила, так, во всяком случае, ему говорили, в одинаковый стандарт для обоих полов, или, как она это называла, – в свободную любовь. (Не могу сказать, какое к этому отношение имеет Бруклин.) И вот однажды он прямо заявил мне, как сильно уважает Ленина. Да, сказал он, я пытался, но не смог найти ни одной дурной черты в его характере. Сам он лично мог бы поручиться за то, что Ленин – «человек совершенно цельный». Некоторое время он казался задумавшимся, а затем, когда я ничего не сказал, выдал такую внутреннюю информацию: вместе со службами разведки британцев, французов, итальянцев и американцев он «тщательно прочесал всю биографию Ленина», а сунув нос во все щели и углы, оставил это занятие. Он не смог найти ни следа какого-нибудь скандала. Нет, сэр, изумленно произнес он, что мне показалось особенно омерзительным, в записях ничего не было: «Он даже не волочился за женой другого человека».
Казалось, Робинс пришел в тихую ярость. Он был человеком весьма достойным. Несмотря на прямолинейность и раскованность, которую любил демонстрировать, он не всегда раскрывал свои подлинные чувства. Из него получился бы хороший игрок в покер, примером служит его письмо жене (20 декабря): «О нашей дипломатии лучше не говорить… Каждый час я ожидаю, что меня отзовут со службы». Я уверен, что его близкие не имели никакого представления об этих чувствах. Он и Джудсон «ожидали, что им объявят выговор», продолжал он в том же письме. Однако, когда Джудсона отозвали, даже стоический и всезнающий Гумберг, казалось, был потрясен. «Ну, я почти анархист в результате такого опыта на дипломатической службе у организованного правительства», – продолжал Робинс писать жене. И все же со мной он говорил доверительно даже о после Фрэнсисе; это правда, что пожилой джентльмен все еще не видел разницы между анархистами и социалистами, между большевиками и социалистами-революционерами, снисходительно заметил Робинс, однако он больше не думает, что Ленин и Троцкий – германские агенты.
Мысль о том, что эти два господина с Уолл-стрит в Лондоне пытаются продать правительство большевиков разным представителям высших официальных кругов Лондона, наверное, действовала на Робинса как тонизирующее средство. Очевидно, Ламонт и Томпсон, посетив таких людей, как Джон Бухан, позднее лорда Твидсмюра, сэра Эдуарда Карсона, находившегося в доверии у военного кабинета; адмирала Реджинальда Холла, главу Британской службы разведки военно-морского флота; лорда Ридинга и Монтегю Норманна, управляющего Банком Англии, нашел, что все они мыслят одинаково. (Когда позднее Ламонт писал об этом, он заметил, может зря, что эти чиновники «все были тупоголовыми людьми».)
Во время продолжительного завтрака на Даунинг-стрит, 10 Ллойд Джордж сам заявил, что он «весьма усердно пытается сотрудничать с новым советским правительством». Он «реалист, хотя все шансы против этого, – и решительно попытается удержать Россию в войне». Он предложил направить объединенную англо-американскую миссию, возможно состоявшую из двух-трех человек, которые будут иметь это в виду, хотя Россию можно будет удержать только в «чисто оборонительных отношениях» . Затем премьер-министр сказал, что солдаты русской армии, «у которых не было оружия, еды или теплой одежды, которыми руководили плохо, чуть ли не на грани измены», имели основания вернуться домой с фронта. В разгар этих волнующих воспоминаний, как определил Ламонт этот поворотный пункт в истории, в которой он в то время играл роль дружелюбно настроенного enfant terrible
55 среди наций, он перестает поощрять британского премьер-министра, «сказав, что красный террор еще не поднимал головы…».
Томпсон и Ламонт сошли с парохода в Нью-Йорке утром, накануне Рождества, «ничуть не сомневаясь» в том, что президент встретится с ними. В ушах у них все еще звенели прощальные слова Ллойд Джорджа: «Вы вернетесь, оба, и увидите своего президента. Он полон либеральных идей. Он будет готов действовать со мной заодно». Однако Вильсон отказался. Им было сообщено, что он не желает говорить ни с кем, кто «просит миллион долларов», чтобы удержать Керенского у власти. И тогда они написали ему памятную записку, меморандум.
Вильям Эпплмэн Вильямс сообщает, что, когда, подстрекаемый некими сенаторами и другими фигурами, Томпсон опять попытался добиться интервью с президентом, ему торжественно объявили, что у президента «простуда».
Определенные пункты условий меморандума Ламонта– Томпсона казались двусмысленными. «Признание большевиков не обязательно. Контакт это… В то же время он ни в какой степени не связывает правительство. Этот комитет [предложенный Ллойд Джорджем] будет действовать по обстоятельствам. Он будет работать с любой и каждой группой, пытаясь заставить Россию подняться перед угрозой Германии».
В любом случае мертворожденное предложение Ллойд Джорджа не шло далее посланий, перевозимых Робинсом и завизированных послом 2 января. В разговоре в начале января, который состоялся у меня с Робинсом, тот намекнул мне на послания, говоря об «осязаемой поддержке», которую согласился оказать ему пожилой джентльмен, помогая связаться с Троцким. В одном из этих документов (ни один из них не был отправлен), как мы теперь знаем, содержалось обещание: в случае если центральные силы откажутся заключать «демократический мир» и Россия «будет вынуждена продолжать войну», тогда Фрэнсис будет просить свое правительство «о полной поддержке России, которая только возможна». Сюда входила амуниция для русской армии, а также боеприпасы, продление кредитов и техническая помощь. И, что существенно, Посол сказал, что если враждебные действия против Германии будут серьезно осуществляться русскими армиями, «которыми сейчас командуют народные комиссары», то он порекомендует официально признать правительство большевиков. Во втором документе Фрэнсис говорит, что у него имеется информация из надежных источников, что заверения Соединенных Штатов о поддержке могут оказать решительное влияние на лидеров большевиков в случае провала мирных переговоров. Таким образом, он полагал, что это его долг, «не взирая на предшествовавшие телеграммы», предоставить представителей, которые могли передать большевистским вождям подтверждение того, что, если Россия будет продолжать войну с Германией, «я порекомендую американскому правительству оказать стране всю возможную помощь и поддержку» На полях карандашом было приписано: «Полковнику Робинсу: это – суть телеграммы, которую я направлю в Деп [артамент], поскольку вы сообщили мне, что мирные переговоры закончились и советское правительство решило продолжать войну с Германией и Австро-Венгрией». Д. Р. Ф. 1/2/18».
