Узнав, что Ленин произнесет свою речь лишь на второй день съезда и что Троцкий будет читать доклад только на третий день, я покинул галерею прессы и пошел прогуляться по коридорам. Там я наткнулся на Арнольда Нейбута, которого видел опять-таки в Петрограде несколькими днями ранее. Он собирался отправить депешу в свою газету во Владивостоке «Красное знамя» и сказал, что процитирует Рида и меня.
– Но зачем? Что такого мы сказали?
– О, – возразил он, – ничего особенного, но о первом дне не так-то много можно написать. Завтра все оживет, когда будет прочитан доклад Ленина, – однако я слышал, что он завтра будет говорить о чем угодно, но только не о войне и мире.
– А о чем еще здесь можно говорить?
– О многом. – Нейбут не сводил с меня глаз. – Ленин по-прежнему в одиночестве, полагаю я, и на этом съезде не будут обсуждаться настоящие линии фронта, даже если об этом заговорит Троцкий. Троцкому следовало бы умерить пыл в свете этих паршивых условий, которые они предлагают в Бресте, однако он попытается состроить хорошую мину при плохой игре.
Размышляя над словами Нейбута, я чувствовал, что он все видит гораздо отчетливее, находясь вдали от Петрограда. Было что-то неотразимое для меня в его порывистых гибких движениях, в его напористости и открытости. Вдруг сквозь клацанье пишущих машинок я услышал знакомый голос, низкий, насмешливый. Это был Алекс Гумберг.
Я спросил его, отчасти чтобы вызвать у него досаду, поскольку понимал, что он почти ничего не расскажет мне, чем могли закончиться все эти интервью между Лениным и Робинсом, а также Садулем, которыми, как я предполагал, он руководил.
– Например, Рэнсом говорит, что демократы не осмелятся признать социалистическое правительство и даже будут стараться удержать Россию в войне, хотя бы только держащей оборону. И даже если Советы откажутся заключить сепаратный мир, они все равно их не признают.
– Я хотел бы узнать, с чем пришли сюда ваши газетчики.
– О, не только они. Шатов утверждает, что союзники заигрывают с Калединым на юге.
– Не делайте ошибку, полагая, что все это – fait accompli
58, тем или иным образом, – сказал Гумберг, напуская на себя загадочный вид, который означал, что он либо ничего не знал о предприятии Каледина, либо, если знал, что это меня не касалось. – Но если Ленин полагает, что об этом стоит рассказать Робинсу или еще кому-нибудь, то, быть может, ваши собратья-репортеры позволят ему сделать это. – Излив свой сарказм, он произнес другим тоном: – Ленин находится под огромным влиянием Маркса, следует традициям Маркса, он гнет свою линию осторожно, пытаясь увидеть, какая группа сил может переиграть другую, прежде чем они обе соберутся и сожрут Россию. Я сказал ему, что видел Робинса и что он, похоже, продал Ленина так же, как сейчас это делает Троцкий.
– О, этот полковник! – усмехнулся Гумберг. – Вы же знаете, полковник не остановится на полпути. Сейчас он приписывает какие-то свои лучшие идеи Ленину, даже вкладывает в уста Ленина какие-то замечательные убеждения относительно Америки. Он заставит Ленина подумать, что Теодор Рузвельт – человек другого поколения. Он также верит каждому сказанному им слову.
– У него много фактов насчет Америки – он их отбирает, разумеется, а Ленин любит факты. И ему также нравится Робинс. Он сам мне говорил.
– Алекс, что вы знаете о том, что Сиссон пристает к Риду? И с какого момента все это началось? И почему все это усилилось именно сейчас?
В первый и в последний раз я увидел, как утонченный Гумберг вспыхнул, однако он остался Гумбергом, с прекрасным самообладанием, превосходно контролировавшим себя, хотя ему это все было крайне неприятно, но он оставался объективным.
– Вы можете сказать своему приятелю, что все посольство знает о его игре с назначением консулом, о котором еще не было объявлено и никогда не будет. И не только Фрэнсис против этого. Когда об этом услышал Робинс, он сказал: «Джон уже слышит ружейные салюты, возвещающие о его прибытии в качестве первого советского консула в Америке. Это просто взывает к его романтическим чувствам. Однако это не поможет установить отношения между нашими двумя странами». А также вы можете сказать ему, чтобы он забыл обо всем этом.
– Что ж, значит, в этом все и дело, просто в предполагаемом консулате? Или, может, есть еще какие-то препятствия, которые надо убрать с дороги?
Гумберг никогда не лгал мне, и я думаю, что он не обманул меня, сказав:
– Я ничего об этом не знаю. Какие препятствия?
– Послушайте, не будьте бюрократом, Алекс. Вы – последний человек, который был бы чванливым ничтожеством. Вы прекрасно знаете, в чем больше всего заинтересован Джон, – он больше всего хочет попасть домой и написать свою книгу. Вы не поверите, какое количество заметок и источников он собрал. Конечно, он дурачится, ходит на дежурства с патрулем, он раздувает это дело с его назначением консулом, однако он предельно серьезен во всем, что касается работы. И вы прекрасно знаете, что он несколько недель подряд слал статьи, не подозревая, что его журнал закрыт. Что же вы об этом думаете? Никто не пишет, не желая, чтобы его материал был опубликован. Он хочет попасть домой. – И я в сердцах отошел от него.
Я вернулся на галерею для прессы. Рид был взволнован, поскольку ему удалось переговорить с Георгием Васильевичем Чичериным, который выступал перед нами. Чичерин, находившийся на царской дипломатической службе и активизировавшийся после революции 1905 года, недавно прибыл из Англии и теперь был действующим министром иностранных дел, пока Троцкий находился в Бресте. Он вызвал крики и аплодисменты, когда сказал:
– Товарищи! Пролетарско-крестьянское правительство России освободило меня и моих товарищей из тюрьмы, в которую меня бросили английские империалисты, главари мировой реакции… Эти английские империалисты, которые привыкли решать судьбы народов, были первыми, кто подчинился требованию пролетарского правительства освободить нас.
Теперь, поговорив с Чичериным, Рид был уверен, что в Британии было настоящее революционное брожение. Я начал возражать, что он не может рассчитывать на это.
– Если вы цепляетесь за революцию в Германии, в Англии или где угодно, то вы смотрите на мир сквозь розовые очки. Вы подпадаете в ту же ловушку, что и Бухарин, либо вас увлекает, как Троцкого, то, что может произойти.
– Вовсе нет, – ответил Рид. – Мы еще не знаем, что говорится в тезисах Ленина. Но я слышал, что он довольно грубо отзывался о товарищах, которые заблуждаются, полагая, что он – за национализм. Например, он не сбрасывает со счетов революцию в Германии, насколько я понимаю, просто он не говорит, когда она произойдет.
– Точно! – пылко воскликнул я. – И то, что Россия должна подписать мир, либо германцы сметут Октябрьскую революцию, в то время как союзники не повернут и головы!
Троцкий уехал в Брест-Литовск из Петрограда 28 января, однако прежде он прочел доклад на съезде, на сессии, которая включала также членов крестьянского собрания. В частности, он сказал: «Буржуазные правительства могут подписать любой мир. Правительство Советов не может. Либо мы будем уничтожены, либо будут уничтожены буржуазные власти по всей Европе. Мы вышли из империалистической войны и никогда к ней не вернемся. Я не могу сказать, что русская революция гарантирует победу над германским империализмом. Более того, я заявляю, что любой, кто говорит, что русская революция ни при каких условиях не обязана принимать неудачный, но не позорный мир, – это демагогия и шарлатанство. Мы не можем дать вам гарантий, что мы не заключим сепаратный мир. Если бы у нас были такие гарантии, то мы поставили бы русскую армию в зависимость от французского и американского золота. Мы сильны потому, что мы будим сознание людей, взывая их к протесту, во всех странах. Разговор между русской революцией и германским империализмом еще не закончен. Мы еще скажем свое слово там, и мы не свернем наши знамена». И он попросил, чтобы ему дали свободу действий, пообещав, что он не подпишет антидемократический мир. Ему развязали руки.
