– А что Мальчик-Игольница?
В темноте я не видела лица Цыпы. Он ответил не сразу. Я ждала, считая удары сердца. Двенадцать ударов.
– Он просто просил: «Какой Мальчик-Игольница?» – и дальше даже не слушал. Вот еще что. Не надо упоминать при Арти ни Игольницу, ни ребенка – вообще ничего. Он хочет, чтобы ты вела себя, как обычно.
Утром, уже в Сент-Джо, я принесла Арти завтрак. Я занималась уборкой, вытирала пыль, передавала сообщения и выгнала из фургона всю братию новообращенных. Я проводила его в шатер и сидела за сценой, слушая рев и вздохи зрителей на трибунах, подобные морскому прибою. После представления я отдраила Арти в душе, сделала ему массаж и натерла гелем с блестками для следующего выступления. Я делала все, что обычно. Сперва он держался холодно и отстраненно, но потом позабыл все обиды и стал прежним Арти.
Мальчик-Игольница не вернулся за своим сундучком. Больше мы о нем не слышали. Когда я его вспоминала, меня охватывало удовольствие – обманчивое удовольствие, – поскольку Арти избавился от него, запугал его и прогнал, потому что боялся меня потерять. Не думаю, что Арти его убил.
Элли возвращалась. Ифи пыталась это скрывать, но я часами сидела у них в фургоне, наблюдая, как Мампо дрыгает ногами, а Ифи над ним воркует. Я видела разницу. Когда Ифи купала Мампо или меняла пеленки двумя руками, Элли уже не обмякала, как сдувшийся воздушный шарик. Она держалась прямо, даже когда Ифи ее не поддерживала. Бывали мгновения, когда я могла бы поклясться, что Элли вполне осмысленно смотрит на Мампо или на меня, следит взглядом за движениями рук Ифи. Она все чаще и чаще удерживала рот закрытым, меньше пускала слюну. Однажды я видела, как Элли сознательно поднесла руку к своей распухшей груди, сочившейся молоком.
– У меня есть молокоотсос, я собираю в него молоко Элли и переливаю в бутылочку, – объяснила мне Ифи.
Мампо лежал рядом с ней на кровати и шумно сосал молоко из бутылочки с резиновой соской на горлышке. Бледно-голубое молоко булькало и пузырилось за прозрачным стеклом и стремительно убывало.
– Он постоянно голодный. Моего молока ему мало, он и у Элли все выпивает. Но мне удобнее сцеживать у нее молоко, чем держать их обоих, пока он сосет ее грудь.
Ифи украдкой взглянула на меня, чтобы понять, поверила я или нет, что ей приходится до сих пор держать Элли. Внезапно Элли открыла рот и отчетливо произнесла:
– Жадный, жадный, жадный.
Ясно и четко, как пиццикато.
– Ха-ха, – проговорила Ифи, пристально глядя на меня. – Она теперь издает разные звуки. Ха-ха. Иногда это почти слова.
Я молча кивнула. Бутылочка опустела, Мампо зычно рыгнул. Губы Элли сомкнулись, взгляд снова «поплыл», стал отсутствующим, а Ифи смотрела то на меня, то нее, переводя взгляд так быстро, что, наверное, у нее заболели глаза.
Папа заказал афиши с «Мампо, самый толстый младенец на свете» и попытался уговорить Ифи, чтобы какое-то время ребенок спал в отдельном павильоне и его можно было показывать публике – за отдельную плату. Ифи настойчиво повторяла, что надо дождаться, пока Мампо не исполнится хотя бы годик. Папа громко возмущался:
– У нас все работают! Никаких лодырей и паразитов! И, кстати, юная леди, тебе тоже пора бы заняться делом! Как насчет смены в сувенирной палатке? Элли тебе не помешает. Можно что-нибудь придумать!
Ифи сердилась и напоминала ему обо всех деньгах, которые она принесла цирку за годы, когда они выступали с Элли. Просила подождать. В конце концов папа оставил ее в покое. Впрочем, Ифи не особенно обижалась на него.
– Папа никак не избавится от старых привычек. Но он здесь уже не начальник.
У меня уже вырос живот. Он свисал вниз под странным углом, и от этого у меня постоянно болела спина. Вены на ногах вспухли и грозили полопаться, но Цыпа вовремя привел их в норму.
Я много времени проводила с Ифи и укрепилась в своих подозрениях, что Элли почти вернулась. Почти целиком.
– Она вернулась, но прячется. Не ври мне, Ифи.
Лицо Элли, уткнувшееся в плечо Ифи, было пустым и застывшим, но руки уже возвращались. Мышцы окрепли, утратив мертвую дряблость. Я видела, как они перекатываются под бледной кожей, почти заполняя свободные рукава блузок.
– Элли, ты ведь тайком занимаешься физкультурой, да? – спрашивала я, подходя ближе и глядя в ее расфокусированные глаза. Никаких откликов от нее не было.
– Оли, отстань, – злилась Ифи, и я отходила подальше, размышляя о том, что теперь Ифи стала похожа на Элли. Стала жестче. Сильнее. Злее. Она больше не плакала. И не пела. Она поддерживала порядок в фургоне. Кормила Мампо, лежа рядышком с ним на кровати, потому что ей не хватало сил держать его на руках. Она отказалась от бутылочек и прикладывала Мампо к груди Элли, когда тот высасывал у нее все молоко. Она постепенно переводила его на твердую пищу, и он ел все, что ему предлагали, – сметал все подчистую, а потом снова требовал грудь.
В Санта-Розе к близняшкам явилась делегация от их фан-клуба. Шестнадцатилетние девчонки, начавшие одеваться, «как близняшки Биневски», с двенадцати лет и до сих пор щеголявшие в одной на двоих юбке, словно участники состязаний по бегу в мешках. Свои светлые калифорнийские волосы они красили в иссиня-черный цвет, как у близняшек.
Я открыла им дверь. Пара, стоявшая впереди, попыталась заглянуть внутрь фургона поверх моей головы.
– Мы их обожаем! У них правда родился ребенок? Мы принесли им подарок.
Букет передали по цепочке от одной пары «близняшек» к другой и наконец вручили мне. Я сказала, что Элли и Ифи спят или, может, репетируют, прижала к груди огромный букет, завернутый в зеленую шуршащую бумагу, поблагодарила их и захлопнула дверь. Спрятавшись за занавеской, Ифи наблюдала, как компания девчонок со смехом уходит прочь – четыре пары «близняшек», обнимавших друг друга за плечи и талии. Ифи рассеянно обняла Элли и прижала к себе так сильно, что та даже дернулась.
– У нас здесь было много поклонниц, – сказала Ифи. Она поставила цветы в большую банку с водой, и они простояли долго.
Мне было легко, хотя близняшкам, наверное, было труднее. Мы жили в маленьком замкнутом мире, без особых тревог и забот.
У нас была пища и крыша над головой, мы не сталкивались с неодобрением семьи, нам не грозили обычные трудности матерей-одиночек. У нас были мама, папа и Цыпа. И неисчерпаемый источник услужливых рыжеволосых девчонок.
Беременным почти никогда не бывает скучно. Тебе есть чем занять свои мысли. Иногда может быть страшно, но только не скучно. Порой на меня накатывали приступы меланхолии. Я сидела на солнышке, прижимаясь щекой к дедушкиной урне на капоте генератора, и предавалась тихой печали.
Моя жизнь ни капельки не походила на песни, которые рыжие слушали в магнитофоне. В ней не было того электрического напряжения, которое я миллионы раз наблюдала среди толпы в нашем маленьком парке развлечений – девочки-тореадоры дразнили быков-трактористов с выпирающими гениталиями, пока те не начинали звенеть напряжением, словно натянутая струна, сверкающая на солнце. Это было не для меня: яркая, нежная близость папы и Лил и даже беспомощная, пускающая слюни похоть, которой Мешкоголовый терзался при виде близняшек. Да, мне было грустно и горько. Я упивалась печалью из-за своей одинокой, бесплотной любви, что разливалась в пространстве, как запах несъеденного попкорна, засохшего и прогорклого. Но к этой горечи всегда примешивалась тайная гордость. Не обязательно быть любимой. Когда любишь сама – в этом и заключается твоя сила. «Какой смысл во взаимной любви? – спрашивала я себя вновь и вновь. – Чтобы рядом был человек, кто согревает тебя по ночам? Кто-то, ради кого ты меняешь свое лицо в зеркале по утрам?» Моя любовь к Арти – не его дело. Это мой тайный козырь, как татуировка с птичкой на лобке или рубин, запрятанный в заднице.
