Я подумала, что он прикончил близняшек, но у меня уже имелся печальный опыт спасения Арти от «убийц», и я решила не пороть горячку. Сначала надо увидеть трупы и только потом поднимать тревогу. Дверь была не заперта.
В душе шумела вода, но он вполне мог перерезать им горло в ванной, поэтому я прижалась к двери и громко позвала близняшек. Воду закрыли, и дверь распахнулась.
– Чего тебе надо? – рявкнула Элли, закручивая на голове полотенце.
Ифи с красными, заплаканными глазами прикрыла полотенцем их пах.
– Тот человек… он только что вышел… я подумала…
Ифи подняла голову. Она была похожа на призрак убитого ребенка.
– Она продала нашу вишенку, – проговорила она сквозь слезы. – А я хотела ее поберечь!
– Чушь собачья, – фыркнула Элли.
Я пошла следом за ними в спальню и забралась на кровать, чтобы рассмотреть красные пятна на пепельно-розовой простыне. Близняшки достали из шкафа банный халат.
– А ты держи рот на замке́! – велела Элли. – Поняла, Оли?
– Конечно! О боже!
– И не лезь не в свое дело.
– Прекрати, Элли. Оли можно рассказать.
– Ей незачем знать.
В итоге они договорились до того, что я ничего никому не скажу, потому что, если скажу, Элли собственноручно выколет мне глаза раскаленной иголкой, и Ифи не сможет помешать ей, и сама Ифи будет молчать, поскольку виновата наравне с Элли. Они переругивались вполголоса, и это звучало почти задушевно и мягко, если не вслушиваться в слова. Близняшки достали из холодильника кувшин с лимонадом, взяли три бумажных стаканчика, и мы все вместе прошли в гостиную и уселись там на ковре цвета морской волны.
– Это было приятно? – спросила я. – Или больно?
– Ну, да, – пожала плечами Элли.
– Это было ужасно, – поморщилась Ифи.
– Я думала, крови будет больше.
– Я думала, он не сразу уйдет. Ты напугала его своими рыданиями.
– Судя по вашим словам, это не так уж приятно.
– Рыжие говорят, что потом будет лучше.
– Как ты считаешь, ему понравилось? Ужасно, если ему не понравилось! Может, он потому и сбежал так вот сразу? Жаль, если не понравилось. Тем более что человек отдал деньги.
– Деньги? – удивилась я. Только теперь до меня дошел смысл слов Ифи, когда она сказала, что Элли «продала» их вишенку.
– Ну, да. – Элли запустила руку под диван и достала конверт, тот же самый, который я относила днем на судейскую трибуну.
Оказалось, что этот Димер подходил к ним еще вчера, после их представления. Спросил, можно ли заглянуть к ним в гости, когда он закончит судейство на конкурсе красоты.
– Он школьный учитель?
– Мы не знаем, чем он занимается. Он был вежливым. Даже ласковым. Я решила, это хорошая кандидатура для первого раза. Похоже, он человек небогатый, так что я написала в записке «пятьдесят долларов». И чтобы он пришел после закрытия.
– Я не хотела его обидеть. Просто у меня тоже есть чувства, а он так тяжело навалился, и было больно.
– Ифи, послушай. Он все равно бы не стал с нами нежничать после всего. Им никогда не захочется нас обнять и сюсюкаться с нами, когда все закончится. Они всегда буду вскакивать с постели как только, так сразу, и бежать прочь, застегивая штаны на ходу.
Ифи смотрела на свои руки, нервно теребившие пояс халата, и это было так похоже на маму, что я не могла отвести взгляд.
Элли заглянула в конверт и нахмурилась:
– Может, тут я сглупила. Наша девственность наверняка стоила дороже. Может быть, надо было устроить аукцион. Кто больше предложит. Хотя… еще можно устроить. Сделаем все по уму. Напечатаем листовки. Запустим рекламу: «Утонченный чувственный опыт: две женщины – один интим!»
– Арти взбесится. Лопнет от злости, – тихо проговорила Ифи.
Я смотрела на нее, такую красивую, и ненавидела лютой ненавистью.
– Ему плевать, – возразила я. – Он сам занимается тем же.
– Арти? – Их голоса слились в гармонии искреннего потрясения.
– За деньги?
– Ну… – Теперь я смутилась, застигнутая врасплох. – Вряд ли он заставляет их ему платить, но… я не знаю. Может, он сам им платит?
– Кому?
– Всем этим девицам, которые ходят к нему по ночам.
Ифи напряглась, ее лицо окаменело. Элли расхохоталась.
– Нормальные девушки? – произнесла Ифи, не разжимая губ.
– Да. Все из себя расфуфыренные.
– Арти, святой проповедник! – Элли аж прослезилась от смеха.
Я подумала, что она неплохой человек. Совсем не плохой. Но я знала, что Ифи больно, и радовалась тому, что ей больно, и мне было стыдно за это злорадство. Да, Арти мне не достался. Однако он не достанется и ей тоже. И у меня было одно преимущество. Я хотя бы могла с ним работать и находиться при нем. Этого Элли никогда не позволит сестре. Я решила, что мне нравится Элли. Она и вправду хорошая.
Элли обернулась ко мне:
– Мама с папой знают?
– Не говори глупостей.
– А ты давно знаешь?
– Несколько месяцев.
Элли мне улыбнулась. Ифи вдруг расслабилась:
– Элли, только пусть они будут не старыми и не толстыми. Давай не будем со старыми или толстыми, ладно?
Порой, когда я просто смотрела на Ала или Хрустальную Лил, мне хотелось схватить монтировку и стукнуть их по голове. Не для того, чтобы убить, а чтобы разбудить. Папа расхаживал с важным видом, мама все глубже и глубже погружалась в себя, оба витали в своих облаках и утратили всякую связь с реальностью, как я ее понимала. Наверное, мне хотелось, чтобы они защитили меня от всех горестей и обид, от разрушительной муки ревности. Я мечтала вернуться в детство, где мама и папа были большими и сильными и могли уберечь меня от моей собственной злобы.
Порой, когда мама обнимала меня, целовала в лысую макушку и называла своей милой голубкой, я с трудом сдерживала тошноту. Милой голубкой я была только во сне, да и то не всегда. Я до сих пор задаюсь вопросом: а что сделала бы Лил, если бы я нашла в себе силы все ей рассказать? Наверное, она сумела бы мне помочь. Возможно, она сумела бы нас спасти.
Я не понимала, какие цели преследует Элли, пустившись в разврат, но радовалась, потому что грязь липла и к Ифи. Я не знала, к чему стремился Арти, расставляя свои религиозные ловушки, но я была счастлива, что у него всегда есть работа для меня.
Арти в аквариуме. Мечется от одной прозрачной стены к другой, лучи прожекторов бьются в его блестящее тело, свет преломляется во вспененных пузырьках воздуха, весь аквариум кипит светом, будто в пламени, а потом Арти вдруг замирает в четырех футах от дна, охваченный мягким золотистым свечением. Арти общается с публикой. Его голос гремит в динамиках. Он говорит, и ему отвечают, он говорит, и люди в зале рыдают, он говорит, и они выкрикивают его имя, он говорит, и зал содрогается от их воплей и топота.
