– Ну, обрез – не самый худший способ уйти, – прошептал Соломен, после чего вытер горлышко бутылки, глотнул и вытер рот – немного самогонки пролилось ему на подбородок. – Монтировка и все остальное не считаются, потому что это ее не убило. И все то дерьмо, о котором ты толкуешь, не идет ни в какое сравнение с тем, когда ты лежишь там, под землей, в миле от поверхности, и у тебя кончается воздух. Как будто тебя похоронили заживо. И это продолжается не один день.
Его собеседник хотел возразить, но Донна всхлипнула и дернула его за руку:
– Донни, милый, схватки опять стали чаще!
Парень протянул ей бутылку и подождал, пока она сделает большой глоток, а затем отобрал у нее выпивку и наклонился в проход, чтобы продолжить разговор. Бремен заметил, что интервалы между схватками сократились до одной минуты.
Выяснилось, что цель у Мередита Соломена не слишком отличается от цели Донни и Донны. Старик пытался найти в стране приличное место для смерти: такое, где власти достойно похоронят его косточки за счет средств графства. Он пытался вернуться домой, в Западную Вирджинию, но большинство его родственников умерли, уехали или не желали его видеть. К последней категории относились и дети – все одиннадцать, если считать двух незаконнорожденных от Бонни Мейбон. Поэтому Мередит искал гостеприимный штат и графство, где такой старый хрыч, как он, с легкими, похожими на два мешка с черной пылью, может бесплатно провести несколько недель или месяцев в больнице, а… когда придет время… к его костям проявят уважение, положенное косточкам белого христианина.
Донни пустился в рассуждения о том, что происходит с душой после смерти… Он верил в реинкарнацию, о которой узнал от зятя Донны, того, с кредитной картой… Яростный шепот двух пьяных мужчин перешел в яростный крик, когда Мередит принялся доказывать, что рай – это рай, и в нем нет места для ниггеров, животных и насекомых.
Впереди, через четыре ряда от двух спорящих пассажиров, сидел тихий, неприметный человек по имени Кушват Сингх, который читал книгу в мягкой обложке, освещаемую тусклой лампой индивидуального освещения. Слова книги скользили по поверхности его сознания: он думал о резне в Золотом храме несколько лет назад – индийские правительственные войска убили жену Сингха, его двадцатитрехлетнего сына и трех его лучших друзей. Власти заявили, что сикхские экстремисты планировали свергнуть правительство. Власти были правы. Теперь Кушват, уставший после двадцатичасового путешествия и предшествовавших ему нескольких бессонных ночей, повторял в уме список того, что он собирался купить в одном магазинчике рядом с аэропортом Хьюстона: пластиковая взрывчатка семтекс, осколочные гранаты, японские электронные таймеры и… если повезет… несколько переносных зенитно-ракетных комплексов, наподобие «Стингера». Достаточно, чтобы сровнять с землей полицейский участок, скосить толпу политиков, как острый серп косит пшеницу… Достаточно, чтобы рухнул на землю нагруженный под завязку «Боинг-747»…
Бремен прижал к ушам кулаки, но по мере того, как вдоль шоссе зажигались ртутные фонари, нейрошум становился громче. Когда они пересекли границу с Техасом, у Донны начались роды, и в последний раз Джереми видел их с Донни вскоре поле полуночи, на автобусной станции Бомонта: девушка лежала на скамье, корчась от боли, а ее дружок стоял рядом, широко расставив ноги и размахивая зажатой в кулаке бутылкой из-под самогонки Мередита. Бремен заглянул в мысли Донни, проложив телепатический луч сквозь фоновый шум, но тут же погасил этот луч. В сознании Донни Экли не было ничего, кроме обрывков его пьяного спора с Соломеном. Ни плана. Ни предположения, что он будет делать с женой и ребенком, который должен был вот-вот родиться. Ничего.
Джереми почувствовал панику и боль самого ребенка, как будто он… она… делала последнее усилие, чтобы появиться на свет. Сознание младенца прорезало серый туман нейрошума на автобусной станции, словно луч прожектора прорезает жидкий туман.
Во время остановки Бремен снова не вышел из автобуса – он слишком устал, чтобы бежать из этого котла с образами и эмоциями, бурлившими вокруг него. По крайней мере, Берк и Элис Джин, сексуально озабоченный морской пехотинец, только что покинувший гауптвахту, и такая же сексуально озабоченная сержант вспомогательной службы ВВС покинули салон в поисках убежища в окрестностях автобусной станции. Джереми пожелал им удачи.
В полночь они выехали из Бомонта. Мередит Соломен храпел, и его беззубые десны поблескивали в свете натриевых ламп. Старику снились шахты, крики людей среди холодного и влажного воздуха, а также чистая, белая, безболезненная смерть. Когда автобус миновал центр города и выехал на развязку шоссе, родовые схватки Донны угасли в мозгу Бремена. Кушват Сингх дотронулся до пояса с деньгами, где ждали превращения в месть сто тридцать тысяч долларов, собранные сикхами.
Сиденье рядом с Джереми было свободным. Он поднял подлокотник и свернулся в позе эмбриона, подтянув ноги на сиденье и прижав кулаки к вискам. В эту секунду он жалел, что выбросил подаренный зятем револьвер 38-го калибра, жалел, что Ванни Фуччи не смог доставить его к Сэлу, Берту и Эрни.
Бремен мечтал о смерти – без какой-либо мелодрамы, самокопания или сожалений. Тишина. Покой. Абсолютная неподвижность.
Но теперь он был заперт в живом теле и в измученном сознании. Оглушительный рев чужих мыслей не стихал, хотя автобус теперь двигался на юго-запад по дамбам над болотами и сосновым лесом, шелестя шинами по мокрому асфальту, – ночью дождь разыгрался не на шутку. Джереми постепенно открыл свое сознание для снов других пассажиров – этой маленькой вселенной спящего человечества, в автобусе, мчащемся сквозь ночь, – и их сны вспыхивали, как кадры из старого фильма, проецируемые на стену, на которую никто не смотрит. Замкнутое пространство салона кувыркалось, словно рассыпавшийся космический челнок «Челленджер» в полуночном свободном падении на Хьюстон, Денвер и глухие темные районы, которые Бремену по какой-то причине – он это чувствовал – было суждено увидеть.
Глаза
Из всех новых понятий, с которыми я познакомился благодаря Бремену, самые интригующие – любовь и математика.
По всей видимости, эти два множества должны иметь общие элементы, но, честно говоря, сравнения и подобия ничего не значат для того, кто не был знаком ни с тем, ни с другим. И чистая математика, и чистая любовь полностью зависят от наблюдателя – можно даже сказать, генерируются наблюдателем, и хотя в памяти Джереми я вижу утверждение нескольких математиков – например, Курта Геделя, – что математические сущности существуют независимо от человеческого разума, подобно тому, как звезды не погаснут, если исчезнут все наблюдающие за ними астрономы, я все равно предпочитаю отвергнуть платонизм Геделя в пользу формализма Джереми. То есть числа и их математические взаимоотношения представляют собой просто набор придуманных человеком абстракций и правил манипуляции с этими символами. Похоже, любовь – тоже набор абстракций и взаимоотношений этих абстракций, несмотря на частое взаимодействие с реальным миром. (2 яблока + 2 яблока действительно = 4 яблокам, но для того, чтобы уравнение было верным, яблоки не нужны. Точно так же сложный набор уравнений, определяющий течение любви, по всей видимости, зависит либо от источника, либо от объекта этой любви. Фактически я отверг платоническую идею любви в ее изначальном смысле – и предпочел формалистский подход к проблеме.)
