В конце занятий у тебя с трудом получается выпроводить их в коридор.
Джереми, ты знаешь, что я имею в виду. Твоя отстраненность от мира… от людей… это нечто большее, чем стеснительность. Дело не только в твоей работе. Просто людей, которые основную часть времени размышляют над вещами, менее возвышенными, чем теорема неполноты Кантора, ты считаешь скучными… незначительными… Тебе хочется, чтобы все было космологическим, эпистемологическим и тавтологическим – а не прахом повседневности.
Геделя, – поправляет жену Джереми.
Что?
Геделя. Теорема неполноты Геделя. У Кантора континуум-гипотеза. – Бремен пишет на доске трасфинитные кардинальные числа и хмурится, рассматривая результат, потом стирает их и записывает на мысленную доску и начинает описывать защиту Геделя континуум-гипотезы Кантора.
Нет, нет, – прерывает его Гейл. – Суть в том, что ты немного похож на Бобби Кеннеди… нетерпеливый… считающий, что всем интересны абстракции, которые ты…
Джереми теряет терпение. Преобразование, которое он держит в уме, начинает ускользать. Слова мешают ясно мыслить. Японцам из Хиросимы уравнение E = mc2 не показалось такой уж абстракцией.
Гейл вздыхает. Сдаюсь. Ты не похож на Бобби Кеннеди. Ты просто невыносимый, заносчивый и бесконечно рассеянный сноб.
Ее муж кивает и записывает преобразование. Затем переходит к следующему уравнению, теперь точно понимая, как волна вероятности схлопывается в нечто подобное классическому характеристическому числу. Да, – мысленно соглашается он, уже ослабляя связь, – но я МИЛЫЙ невыносимый, заносчивый и бесконечно рассеянный сноб.
Гейл не отвечает. Она смотрит, как солнце садится за верхушки деревьев позади амбара. Теплый колорит этой вечерней картины, которой она делится с Джереми, перекликается с теплом ее не оформившихся в слова мыслей.
В крысином ходе
Бремена избили и ограбили через пятнадцать минут после того, как он вышел из автобуса в центре Денвера.
Они приехали поздно, после полуночи третьего дня, и Джереми пошел прочь от освещенного автовокзала, ежась от приносимых западным ветром снежных хлопьев и удивляясь, что в середине апреля здесь может быть так холодно. Он шел, сунув руки в карманы и наклонив голову навстречу ветру, – и вдруг оказался окруженным бандой.
Это была не настоящая банда, всего пять парней, черных и латиноамериканцев – всем не исполнилось еще и двадцати, – но за несколько секунд до того, как в воздухе замелькали кулаки, Бремен увидел их намерения, почувствовал панику и жажду денег. Однако хуже всего было их стремление причинить боль. Это было почти сексуальное возбуждение, и если б Джереми внимательно прислушивался к тональности ночного нейрошума, то заранее уловил бы чрезвычайную остроту их предвкушения. Но его застали врасплох, окружили и стали загонять в глухой переулок. Поток наполовину оформившихся мыслей и вызванное адреналином возбуждение помогли Бремену понять их план – загнать его в переулок, избить и ограбить – и убить, если он будет громко кричать. Но сделать он ничего не мог – лишь отступать в темноту переулка.
После первых же ударов Джереми упал, бросил грабителям оставшиеся у него деньги и свернулся в клубок. «У меня больше ничего нет!» – крикнул он, но тут же понял, что им все равно. Деньги их уже не интересовали. Их переполняло желание причинить боль.
И они в этом преуспели. Бремен пытался откатиться подальше от парня с ножом… хотя нож все еще был в кармане юноши… но в какую бы сторону он ни катился, везде его встречал удар ботинком. Он закрыл лицо, и тогда его стали бить по почкам. Такой боли Джереми еще никогда не испытывал. Он попытался закрыть поясницу и тут получил удар в лицо. Из сломанного носа хлынула кровь, и Бремен поднял руку, чтобы снова закрыть лицо, после чего его ударили в промежность. А потом кулаки – костяшки пальцев – снова обрушились на его голову, шею, плечи и ребра.
Бремен услышал треск, потом еще раз, а потом с него стали стягивать рубашку и рвать карманы брюк. Лезвие ножа полоснуло его по животу, но парень с ножом в тот момент как раз выпрямлялся, и рана получилась неглубокой. Впрочем, Джереми этого не понимал. Тогда он почти ничего не понимал… или вообще ничего.
* * *
Прошел час, прежде чем его нашли, а еще через два часа кто-то удосужился вызвать полицию. Полиция прибыла, когда сознание уже начало возвращаться к Бремену, и похоже, они удивились, найдя его живым. Джереми услышал треск рации – один из полицейских вызывал неотложку. Он закрыл глаза, а когда снова открыл их, санитары уже поднимали его, чтобы уложить на каталку. Их руки были в прозрачных полиэтиленовых перчатках, и Бремен заметил, что санитары стараются, чтобы его кровь не попала на них. Дорогу до больницы он не запомнил.
Отделение экстренной помощи было переполнено. Бригада, состоявшая из врача-пакистанца и двух измученных интернов, занялась ножевой раной: они сделали Джереми укол и начали зашивать порез еще до того, как успела подействовать местная анестезия, а потом занялись другим пациентом. Часа полтора Бремен ждал, то теряя сознание, то снова приходя в себя, пока они вернутся. Врача-пакистанца к тому времени сменила молодая чернокожая женщина с кругами усталости под глазами и набрякшими веками, но интерны были те же самые.
Они сообщили, что у него сломан нос, и пластырем прилепили ему на лицо металлическую пластинку; нашли два сломанных ребра и перебинтовали их, а затем стали прощупывать отбитые почки, так что Джереми едва не потерял сознание от боли, и заставили его помочиться в пластиковое судно. Бремену удалось открыть глаза и увидеть, что моча розового цвета. Один из интернов сказал, что у него вывихнута левая рука, и попросил поднять ее, пока они прилаживали поддерживающую повязку. Вернулась врач и осмотрела рот Джереми. Разбитые губы распухли настолько, что прикосновение медицинского шпателя вызвало жуткую боль, и Бремен едва сдержал крик. Врач объявила, что ему повезло – выбит всего один зуб. У него есть дантист?
Джереми издал разбитыми губами неопределенное мычание. Ему сделали еще один укол. Он чувствовал усталость врачей – она была такой же осязаемой, как толстая брезентовая ширма, отделявшая его от остальных пациентов.
Открыв глаза в следующий раз, он увидел рядом с собой женщину-полицейского. Лицо бесстрастное, на мощных бедрах ремень с кобурой, рацией, фонариком и прочими аксессуарами. Черные глаза, кожа в пятнах. Она еще раз спросила у Бремена его имя и адрес.
Он заморгал, подумав о властях и о Ванни Фуччи, хотя из-за обезболивающего с трудом вспомнил, кто такой этот Ванни, а потом назвал имя и адрес Фрэнка Лоуэлла, заведующего кафедрой математики в Хэверфорде. Своего приятеля, который обещал ему сохранить рабочее место.
– Далековато от дома, мистер Лоуэлл, – заметила сотрудница полиции. Левый глаз Джереми заплыл, а в правом все расплывалось, и прочесть ее имя на значке было невозможно. Бремен пробормотал что-то невнятное.
