Именно это, малыш, нам с Джейкобом и предстоит исследовать. Структуры вероятности коллапсируют постоянно. От почти бесконечных спектров к очень ограниченным… во всех наблюдаемых стоячих волнах… во всех МРТ-изображениях сознания… Но, похоже, существует некий детерминирующий фактор в принятии решений, какой каждую секунду должна быть наблюдаемая реальность.
Гейл прикусывает губу.
???????????????????
Джереми пытается еще раз.
Понимаешь, малыш, это как будто диспетчер указывает всем электронам, через какую щель проходить. Некая… сила… некий неслучайный делинеатор вероятности указывает всей человеческой расе… или, по крайней мере, нескольким сотням ее представителей, которых исследовал Джейкоб… КАК воспринимать реальность, которая должна быть в высшей степени непредсказуемой. Хаотичной.
Телепатический обмен на какое-то время прекращается. А потом Гейл осторожно высказывает предположение:
Бог?
Джереми улыбается, но улыбка быстро сходит с его лица. Он абсолютно серьезен, как и его жена.
Может, и не Бог. Но, по меньшей мере, его игральные кости.
Гейл отворачивается к окну. Серые строения, мимо которых они проезжают, напоминают ей длинные ряды бараков в Равенсбрюке.
Ни она, ни Джереми больше не пытаются установить телепатическую связь. Пока не оказываются дома. В постели.
Ветер в сухой траве
Обязанностей у Бремена было не счесть.
Раньше он никогда не бывал на ранчо и не представлял масштаб и разнообразие физического труда на участке площадью шесть тысяч акров, окруженном – как этот – полумиллионом акров «заповедного леса», хотя за пределами относительно влажного каньона, где располагалось само ранчо, не было видно ни одного дерева. Физический труд, как в последующие недели выяснил Джереми, был не просто пугающим – от него болела спина, вспухали мозоли, разрывались легкие, градом катил пот, а во рту ощущался привкус крови и желчи. В самом начале, с точки зрения плохо питавшегося, малоподвижного, бледного и костлявого алкоголика, каким был Бремен, предполагаемый объем работы казался новым, неизведанным вызовом.
Он представлял жизнь на ранчо – когда вообще задумывался об этом – как романтические прогулки верхом с небольшими перерывами на выгон табуна лошадей на пастбище и на починку проволочного забора. Он ничего не знал о работах по поддержанию порядка вокруг ранчо, о вечернем кормлении животных – от гусей на озере до экзотических лам, которых коллекционировала миз Морган, – о долгих поездках на джипе в поисках заблудившихся животных, о бесконечной починке механизмов – автомобилей, насосов, электромоторов и кондиционера в самом флигеле, – не говоря уже о таких неприятных занятиях, как кастрирование животных, вылавливание раздутых трупов овец из ручья после ночного наводнения или очистка главного хлева от навоза. Приходилось много работать лопатой: копать ямы под столбы, траншеи под новую канализационную систему и шестидесятифутовую подводную канаву для ирригационного канала, а также вскапывать сад Файетт площадью три четверти акра. Каждый день телепат проводил много часов на ногах, в новых рабочих ботинках, которые миз Морган заставила его купить в первую же неделю, а еще больше времени трясся за рулем пыльного открытого джипа – но ни разу не садился на лошадь.
Бремен выжил. Дни тянулись дольше, чем когда-либо после аспирантуры в Гарварде, когда он пытался пройти четырехлетний курс за три года, но пыль и гравий, колючая проволока и напряжение мускулов в конечном итоге заканчивались опускающимся за горы солнцем, после чего – когда багровые тени ползли по каньону и по пустыне, словно пролитое вино, – он возвращался во флигель, минут тридцать стоял под душем, готовил себе горячий ужин и падал в постель еще до того, как на холмах над ранчо начинали выть койоты. Бремен выжил. Дни складывались в недели.
Тишина здесь отличалась от глубокого внутреннего покоя хижины во Флориде: обманчивое спокойствие в центре бури. Рев странного ментального щита миз Морган, состоящего из белого шума, вызывал у Джереми ощущение, что он стоит под белесым небом ложного спокойствия в центре урагана, куда проникает только далекий грохот безумных ветров, образующих разрушительный смерч.
Бремен радовался этому звуку. Он заслонял поток нейрошума, который словно тянулся к нему со всего континента: шепот, угрозы, крики, заявления, ночные признания самому себе, жестокие прозрения… Вселенная была наполнена этим самообманом и эгоистичным самоуничижением, причем каждая последующая волна оказывалась мрачнее предыдущей, но теперь остался лишь белый шум, генерируемый сильной личностью Файетт Морган.
Джереми нуждался в нем. Стал зависим от него. Даже двадцатимильное путешествие в соседний городок по четвергам превратилось для него в наказание, в ссылку, которую он с трудом переносил, поскольку защитная пелена шума от миз Морган ослабевала, и на него со всех сторон обрушивались чужие мысли, мечты, желания и маленькие грязные тайны – острыми лезвиями вонзаясь ему в глаза и в небо.
Флигель оказался вполне подходящим жильем: кондиционер охлаждал воздух, прогоняя августовскую жару, кровать была удобной, на кухне имелось все необходимое и даже больше, к душу была протянута труба из пруда-накопителя в полумиле выше по склону, так что вода никогда не кончалась, а сам душ располагался в закутке между валунами, скрытый от главной гасиенды. Во флигеле даже был телефон, хотя сам Бремен звонить по нему не мог: телефонная линия шла только к гасиенде, и аппарат звонил, если миз Морган хотела, чтобы он сделал то, что она предыдущим вечером забыла включить в «задание» – один лист желтой линованной бумаги, прикрепленный к доске для объявлений на узком крыльце флигеля.
Бремен быстро выучил запретные зоны. Нельзя было приближаться к гасиенде. Шесть собак были хорошо обученными – по команде они сразу же возвращались к хозяйке, – но злобными. На третий день пребывания на ранчо Джереми видел, как эти псы загрызли койота, который совершил ошибку, слишком далеко зайдя на широкое пастбище вдоль ручья. Собаки действовали слаженно, словно стая волков, – окружили койота, перегрызли ему сухожилия, а потом повалили на землю и прикончили.
Также Джереми не разрешалось приближаться к «холодильнику», низкому строению из шлакобетонных блоков за валунами неподалеку от гасиенды. На крыше этой постройки располагался бак на полторы тысячи галлонов воды, и в первый же день миз Морган, указав на толстые шланги и массивные краны на одной из стен, объяснила, что вода хранится там на случай пожара. Прикасаться к ним наемным работникам тоже запрещалось – разве что по прямому указанию Файетт.
Из той же экскурсии, проведенной хозяйкой ранчо в первый день, Бремен узнал, что у «холодильника» есть собственный генератор – иногда ночью до него доносилось тарахтенье двигателя. Морган объяснила, что предпочитает сама свежевать говядину со своего ранчо и дичь, которую она привозила после еженедельных охотничьих набегов на холмы, и что в холодильнике хранится превосходное мясо стоимостью в несколько тысяч долларов. У нее уже были проблемы – сначала с электричеством, когда испортилось огромное количество говядины, а потом с наемными работниками, имевшими привычку брать говяжий бок и сбегать под покровом ночи. Теперь никому не разрешено приближаться к «холодильнику», и собаки обучены набрасываться на всякого, кто сделает хоть шаг по каменной дорожке, ведущей к дверям с массивным висячим замком.
