Но помещение, куда они вошли сейчас, на «Изумрудных Лугах», напоминало больше театр, чем музей. Просторный, человек на семьсот, зал с высоким потолком тонул в полумраке. Тускло светились ряды бордовых кресел, чуть колыхался в лучах прожекторов темный занавес на сцене.
Потемкин дождался Хопкинса у входа. Они сели в кресла посередине, в седьмом ряду. С ними была Айлин Меттль, серьезная и сосредоточенная.
По ее знаку пополз в стороны занавес, изменился свет на сцене — он стал мягче и охватил все пространство. Сейчас он освещал всю ширину огромной сцены. А сцена эта — вся — была занята знаменитым полотном, изображающим приготовления к распятию. Полотно это настолько выходило за рамки представления об обычной картине — своими масштабами, многофигурностью, продуманной нестройностью и даже некоторой неопределенностью композиции, что первое впечатление было: ты оказался у распахнутого окна в прошлое, ты видишь на мгновение остановившееся время — момент перед казнью Спасителя…
Демонстрация полотна закончилась, музыка смолкла.
— Теперь я могу дать пояснения, — произнесла Айлин негромко.
Потемкин тряхнул головой, отгоняя наваждение.
— В жизни не видел ничего подобного.
— Да… Картина… — протянул Хопкинс. — Сколько лет он ее писал?
— Он — это Ян Стыка. Художник. Поляк. Он работал по двенадцать-четырнадцать часов в день без выходных. Почти полгода. Было это в 1896 году. Идею картины ему подал Игнасий Падревский — прекрасный музыкант, а тогда еще и премьер-министр Польши.
— Ты хочешь сказать, — обратился Хопкинс к Потемкину, — что наш поляк имеет к этому какое-то отношение?
Полотно произвело на Хопкинса впечатление, Олег хорошо знал своего товарища. Но знал и то, как он не любит демонстрировать внешне то, что чувствует.
— Айлин, спасибо вам. Вы даже не представляете, как нам помогли! — Олег говорил совершенно искренне и про себя твердо знал, что еще не раз вернется сюда, потому что он и сейчас с трудом мог отвести глаза от полотна — настолько магически притягивала его картина.
— Да, — подтвердил Потемкин Хопкинсу. — Грег Ставиский вел переговоры о том, чтобы сделать, используя эту картину, своего рода огромное электронное шоу. И возить это шоу по всему миру. В свое время, насколько я знаю, так с оригиналом этой картиной и поступали. Ее показывали по всей Европе. И в России тоже. Но тогда и близко не было сегодняшних возможностей…
— Спасибо, мэм. — Хопкинс поднялся с места. — Честно говоря, не ожидал…
— Вы еще не знаете, — горячо продолжала Айлин, — какая у этой картины история — драматическая, трагическая даже. Если бы не «Изумрудные Луга», если бы не наш покойный президент — это гениальное полотно было бы навсегда потеряно для человечества.
— Мы непременно вас выслушаем в подробностях чуть позже, — сказал Хопкинс деликатно. — А сейчас нам пора.
Они вышли из зала, и Хопкинс спросил деловито:
— Оказывается, отсюда несколько дней назад стянули какую-то безделушку? И руководство делает все, чтобы это не стало достоянием общественности?
— Добавь к сказанному, что застрахована эта игрушка была на пять миллионов долларов, и тогда я с тобой полностью соглашусь.
— Ужас! — Хопкинс комически поднял брови. — А все-таки почему они так не хотят огласки?
* * *
Кабинет у Эдварда Грейслина был фундаментальный. Или старомодно-основательный. Одним словом, называйте как хотите, но, войдя сюда, посетитель напрочь терял представление о течении времени там, за высокими узкими окнами, задернутыми зелеными занавесями… Если время и двигалось где-то, то здесь оно остановилось. И Потемкин отметил про себя, что просто удивительно, что к ним навстречу поднимается из-за массивного стола красного дерева человек в современном дорогом темно-сером костюме, а не в старомодном сюртуке, что на носу у него очки от «Энн эт Валентайна», которые он снимает на ходу и берет в левую руку, освобождая правую для пожатия, да, очки, а не лорнет из какого-нибудь девятнадцатого века. И обратиться к ним этот человек должен был бы примерно так: «Мое почтение, милостивые государи!»
Но вместо этого Грейслин, пожимая вошедшим руки, произнес буднично:
— Точность — вежливость королей. Благодарю вас, что согласились встретиться именно сейчас. У меня сегодня сумасшедший день. Но ваше дело — приоритет.
— Тогда давайте не терять времени. Мы пока знаем очень немногое, но вопросы к вам уже есть, и серьезные.
Хопкинс достал из кармана маленький блокнот и ручку.
Потемкин знал манеры своего товарища. Чем с более богатыми, или влиятельными, или чиновными людьми он разговаривал — тем более строгим и официальным был тон беседы. Покинь сейчас Хопкинс этот кабинет, зайди за угол — в одну из многочисленных мастерских, которых полно было в этом огромном кладбищенском хозяйстве, заговори с любым рабочим, — и он буквально в минуты умел установить такой дружелюбный, доверительный без панибратства и сладости тон общения, что люди раскрывались ему навстречу, говорили охотно и искренне… А в этом кабинете все было иначе. И Потемкин, который с журналистских своих времен умел ценить людей, хорошо освоивших трудную науку общения, наблюдал за товарищем с удовольствием.
Наблюдал с интересом и за хозяином кабинета. Удивительно, до чего люди, считающие себя выдающимися бизнесменами и профессионалами в области переговоров, не знают, как красноречиво говорят их тела, их мимика, жесты… Рассказывают то, о чем не говорят словами.
Вот Эдвард Грейслин глубоко вдохнул и поднял взгляд влево и вверх — это значит, что он сейчас соврет… Вот он, слушая Хопкинса, слегка прикусил нижнюю губу — услышал что-то обидное, готовит отпор. Вот рассказывает о чем-то и глядит в глаза, не мигая — гораздо дольше, чем это нужно бы по смыслу происходящего, — это верный знак того, что он хочет убедить собеседника в своей искренности.
— Я знаю Грега Ставиского давно, — продолжал тем временем рассказ Грейслин. — Состоятельный человек, толковый бизнесмен. Мы с ним познакомились еще в те незапамятные времена, когда Польша была советской. Он относился к тем полякам, которые всегда советскую власть ненавидели — и не скрывали этого. — Грейслин сделал паузу. — Я так понимаю, что вам надо знать об убитом побольше — поэтому и говорю столь подробно.
Хопкинс кивнул.
— Напомню вам давний анекдот — в нем, как в любом другом, немного шутки, а все остальное — правда. В свое время говорили, что Советский Союз сгубили три поляка, которые этот тоталитарный строй ненавидели: первый — советник президента Картера Збигнев Бжезинский — он, кстати, и сейчас работает в Вашингтоне, в Центре стратегических исследований. Второй — папа римский Иоанн Павел II, бывший кардинал Войтыла. И третий — Лех Валенса, организатор и глава «Солидарности», а потом — президент независимой Польши. Так вот, Грега вполне можно было добавить в этот список, хоть он и не был выдающимся государственным деятелем. Его ненависть к тоталитаризму была для него не абстракцией, а повседневной жизнью.
