— Ты знаешь, — говорит она смеясь, выходя с ним под руку из комнаты, где подписан в присутствии адвокатов брачный контракт, — быть графиней мне нравится гораздо больше. Намного романтичней…
22 декабря 1913 года, торжественное венчание в домовой церкви Аничкова дворца, принадлежащего Бабушке. Побывавшего накануне с визитом в Царском Селе тестя государь спросил, что подарить жениху к свадьбе? Может быть, должность при дворе? Он просил передать, что лучшим свадебным подарком от его величества посчитал бы право сидеть в театре в императорской ложе. Ответ его, говорят, государю очень понравился. «Быть посему», — ответил смеясь.
Он долго мучился: что надеть к венчанию? Стоял в нерешительности перед гардеробом. Оказаться во фраке средь бела дня не хотелось, визитка наверняка возмутила бы родственников. Остановился на традиционном наряде знати: черный редингот с шитым золотом воротником и обшлагами, белые панталоны — неплохо.
И смех и грех — на полпути к часовне застрял в старом тряском лифте, придворные дружно вызволяли его из кабины. Пересек в сопровождении родителей несколько зал, пестревших парадными платьями и мундирами в орденах, занял в ожидании невесты отведенное место.
Ира в сопровождении отца и матери приехала в карете, запряженной четверкой лошадей. В собор вошла под руку с императором — волшебное виденье! Хрустальная диадема с алмазами, кружевная фата на очаровательной головке, платье из белого сатина с серебряной вышивкой и длинным шлейфом. Села рядом, скосила взгляд: никогда, ни в каких землях не рождалась подобная красота, ни один смертный не удостаивался счастья называть дивное это диво своим!
Дальнейшее виделось в тумане. Священник расстелил шелковый ковер, их попросили пройтись по нему. Вспомнилась примета: тот из новобрачных, кто вступил на ковер первым, первым будет и в семье. Ирина попытавшаяся оказаться проворней, запуталась в шлейфе, он ее, в результате, опередил.
Венчание. Они ходят вокруг аналоя, обмениваются кольцами. Первый супружеский поцелуй. Аплодисменты, радостные крики. Они идут в приемную залу, встают рядом с императорской семьей. Потянулась вереница поздравляющих, растет за спиной гора цветов и подарков. Церемониал длится больше двух часов, Ира едва стоит на ногах.
Дома, на Мойке, их встречает на лестнице хлебом-солью многочисленная родня, слуги. Какой-то взволнованный молодой родственник просит задержаться на минуту, читает, развернув листок, свадебный мадригал, они слушают с тоской:
— Надежда русского народа, звезда полночной стороны, потомок доблестного рода свершает бракосочетанья дни. О, славься, невская столица, Россия вместе с ней ликуй, красуйся, царска багряница, потомок славы, торжествуй! В сей день сердца у всех трепещут, былою доблестью горят, как звезды славы день тот блещет и всем в исторьи говорят. Творец всего, услышь моленье, храни всегда высокобрачных, пошли им мир, благословенье, да будут здравы многи лета!
Ну, кажется, кончил, наконец! Снова объятия, поздравленья, оба они без сил.
Варшавский вокзал, ночной поезд, толпы родных и друзей на вокзале, последние поцелуи, они, наконец, в купе одни. На диване напротив черная морда взятого в путешествие верного Панча.
Он притягивает ее к себе, нацеловывает в вырез пеньюара.
— Я его стесняюсь, — косит она взглядом в сторону уютно устроившегося на венках и букетах пса.
— Панч, иди! — отворяет он дверь. — Иван, прими собаку! — кричит в соседнее купе камердинеру.
6
На них оглядывались на улицах, не было проходу от назойливых репортеров. Дежурили на ступеньках «Отель дю Рэн», где он любил останавливаться, приезжая в Париж, и где за ним удерживали номер. Следовали по пятам в авто, фотографировали — в Версале, у стен Нотр-Дам, возле Эйфелевой башни, которую Ирэн находила отвратительной, во время прогулки на арендованной яхте по Сене. Лежа утром в постели, он зачитывал ей смеясь выдержки из колонок светских новостей: кто из друзей графа Сумарокова-Эльстона возил молодую чету по городу, сколько племянница русского монарха привезла с собой украшений, какого достоинства, как была одета, какие покупки совершили молодожены на обратном пути в гостиницу, где обедали, в чьем обществе провели вечер.
С наслаждением сошли спустя несколько дней с трапа парохода на Каирской пристани: точно шагнули на несколько веков назад. Ни дымных авто на магистралях с орущими клаксонами, ни слепящих реклам магазинов и синема, ни праздной публики на тротуарах и под зонтиками кафе — тишина, лабиринты запутанных улочек с глинобитными домишками, бредущие мимо, позвякивая колокольцами, верблюды, нагруженные мешками с хлопком.
В Каире гидом их был симпатичный чиновник русского консульства. Рассказывал об истории страны, нравах и обычаях жителей, читал стихи собственного сочинения. В один из дней, улизнув от него, они очутились в старом городе. Вышли на небольшую площадь, остановились у дома, на крыльце которого увешанный бусами и браслетами араб в шелковом халате, напоминавший персонажа из «Аиды», пил, восседая на алых бархатных подушках, кофе.
— Смотри, — показала ему на соседние дома Ирина. — Они, по-моему, приглашают нас в гости.
Из зарешеченных окон махали в их сторону руками и что-то выкрикивали сидевшие поджав ноги женщины в красочных тюрбанах, с густо намалеванными бровями.
— Идем, — потянул он ее за руку. — Они, видимо, прочли в газетах о приезде в Каир русской принцессы и выражают тебе таким образом свои симпатии.
Узнав, в каком сомнительном месте они побывали, консульский чиновник побелел. Пивший на крылечке кофе красавец-араб был, оказывается, хозяином квартала домов терпимости, а прелестницы за решетчатыми окнами — его товаром.
Ира, смеясь, качала головой:
— Господи, до какой же степени я наивная! Поверила, представь, что они действительно меня приветствуют! Не смей меня больше обманывать, слышишь!
— Слышу, радость моя, — целовал он ей руки. — Каюсь и повинуюсь.
Из Каира поехали в Луксор. Бродили в Долине Фараонов, на месте, где покоились погребенные нильскими наносами останки древних Фив. Стояли у каменных гробниц и склепов с фресками первозданной свежести. Жара, несмотря на начало весны, была нестерпимая, пили поминутно теплую воду из фляг, взятая в дорогу мазь от загара не помогала: у Иры растрескались губы, шелушился обгорелый нос.
В Египте он приболел, неделю пролежал в постели, пил прописанные врачом пилюли, кожа лица от которых приобрела ядовито-желтый оттенок: стал похож на служившего в доме на Мойке отцовского брадобрея-китайца. Дождались, когда он почувствует себя лучше, продолжили маршрут. Зафрахтованная паровая яхта, Средиземное море, берег Палестины.
В портовом Яффо их встретил увешанный медалями начальник местной полиции. Вид его, феска с кистями, сабля на боку, закрученные усы пришлись не по душе Панчу. Попавший когда-то на страницы лондонских газет карликовый бульдог, оторвавший в ателье, где хозяин примерял костюм, брючину почтенному джентльмену, ерзал на сиденье коляски, в которой их везли в гостиницу, взглядывал вожделенно на свисающий зад сидящего к ним спиной полицейского. Коляска угодила в очередной раз в колдобину, их встряхнуло, Панч вырвался у него из рук…
