— К одиннадцати ожидаю гостей. Сидите у себя, пока не позову.
Не уходил, стоял на пороге: бог мой! Словно вернулось назад ушедшее время. Мальчишка-фантазер, он бродит среди мрачных подвальных стен с повисшей паутиной, воображает себя морским пиратом. Вокруг сундуки с награбленным золотом и драгоценностями, которые охраняют глядящие из темных углов страшные химеры. Как все это далеко, как наивны детские мечтания перед тем, что лежит сейчас тяжелым камнем у него на душе: он должен убить этой ночью не книжного Черного Пса, мешающего разбойникам завладеть сокровищами капитана Флинта, нет! Живого, из плоти и крови, человека!
Поднявшись боковой лестницей в кабинет, набросал короткую телеграмму жене. Стоял в задумчивости у стола, смотрел, как бежит в напольных часах минутная стрелка: скок-скок, скок-скок. Открыл ящик бюро, извлек браунинг с серебряной рукояткой — память о Коленьке, подержал в ладони. Прицелился в направлении окна: бац, и нет Черного Пса!
По пути к дому родителей жены зашел в Казанский собор, долго молился, стоя на коленях у иконостаса. За ужином был молчалив, сослался на усталость, сидел отрешенно, без мыслей у себя в комнате. На Мойке был первым. Следом приехал Дмитрий, за ним остальные. Спустились один за другим в столовую. Мрачный склеп преобразился: стал по-рождественски праздничным, уютным. Горят старинные светильники, кипит на столе самовар, поленья потрескивают в камине.
— Лекарство, доктор, — протягивает он Станиславу Сергеевичу присланную накануне Маклаковым шкатулку с цианистым калием.
Натянув резиновые перчатки Лазоверт извлекает несколько кристалликов яда, истирает в порошок. Разделяет на отдельные кучки розовые и шоколадные пирожные. Снимает верхушки у розовых, сыплет яд.
— Слона убьет, — произносит складывая половинки. — Не перепутайте только, ради бога, сами, Феликс Феликсович! В бокал яд положим в последний момент, чтоб не улетучился. Вроде бы все…
По предложению Пуришкевича, комнате придали вид оконченного ужина, когда приятели хозяина уходят покурить у него в кабинете. Смешали в кучу посуду, отодвинули в беспорядке стулья, в чашки налили чай. Пуришкевич напоследок плеснул в нескольких местах на скатерть из винной бутылки, глянул на часы:
— Время, Феликс Феликсович!
— Да, еду.
Он облачился в шубу, надвинул на глаза меховую шапку.
— Соловей-разбойник! — засмеялся Дмитрий. — Кистеня только недостает.
Ему было не до шуток. Ждал, когда облачится в шоферскую форму доктор.
— С богом! — услышал за спиной голос поручика Сухотина.
На дворе стылая пасмурь, небо без звезд. Они едут снежными улицами, в окнах домов огни. Пустые тротуары: вывернут из-за угла сани, высадят припозднившегося пассажира, и вновь ни души.
Дом на Гороховой, скрип отворяемой двери, несколько минут он пререкается с привратником («Кто такой? К кому? По какой надобности?») Черная лестница без света, дверь в квартиру, звонок.
— Кто там? — голос Распутина.
— Юсупов, Григорий Ефимович.
Звякнула цепочка, проскрипел засов.
— Прибыл… — старец в расписном домашнем халате нараспашку трижды его целует. — Сейчас соберусь, садись.
Вышел спустя короткое время из спальни в бархатных шароварах, расшитой васильками шелковой рубахе, мягких сапогах. Волосы прилизаны, борода тщательно расчесана, благоухает дешевым мылом. Перекрестился на образ в углу.
— Мамаши не будет?
— Матушка в Крыму, Григорий Ефимович.
— Не любит она меня, государыне, сказывают, жаловалась. Такой-сякой, с рогами и копытами.
А у меня ни рог ни копыт, я весь на виду… Подсоби! — расставил руки.
Он помог ему надеть шубу, протянул бобровую шапку.
«Ни о чем не догадывается, — стучало в висках. — Где же твое хваленое ясновидение, умение читать мысли? Ловушку самому себе разглядеть не можешь»…
Невыразимая жалость владеет им: цель не оправдывала средства. Мелькнула мысль: уговорить Распутина покинуть навсегда столицу, уехать домой, в Сибирь, он же сам ему об этом говорил. Пусть на иконе Божьей Матери поклянется!.. Прикусил до боли губу: что за малодушие, черт возьми, что со мной делается!
— У тебя нынче никого?
Они спускаются по лестнице, железные пальцы сжимают ему руку.
— Никого, Григорий Ефимович.
Бросал, сидя в автомобиле, короткие взгляды по сторонам — их не преследовали, филеров и шпиков, судя по всему, удалось перехитрить.
Кружным путем добрались до Мойки, проехали двором к заднему крыльцу, вошли в дом.
Сверху слышались голоса, музыка: крутили американскую пластинку.
Распутин насторожился.
— Празднуют? Ты ж обещал, что никого не будет.
— Гости, должно быть, у жены, уйдут скоро. Пойдемте пока в столовую, чаю попьем.
В подвале Распутину понравилось, озирался с любопытством по сторонам. Остановился у малахитового поставца с ящичками, открывал и закрывал дверцы, смотрелся во внутренние зеркальца.
— Богато живешь.
— Чаю, Григорий Ефимович? Вина?
— Нет охоты, — откинулся тот в кресле. Скрестил уютно ноги. — Чего злятся, — произнес, словно отвечая на мучившие его мысли. — Чего пужают? На тот свет чаяли спровадить. Дудки, ничего у них не выйдет! Господь не даст, я заговоренный.
«Черт его дери! — пробежал у него холодок внутри. — Неужели что-то заподозрил?»
— Ладно, давай чаю.
Он подвинул ему блюдо с розовыми эклерами.
Распутин съел одно за другим три пирожных («Слава богу!»), запил из чашки, вытер салфеткой губы.
— Больно сладкие, — произнес. Засмеялся. — Это я тут у вас разносолами да сладостями грешу. В деревне окромя пряников и конфет по праздникам ничем таким не балуют.
Заговорил без всякой связи о деньгах, полученных от доброхотов, которые передал на богоугодные дела, о старшей дочери, которую выдает замуж за офицера.
— По рублику, маленький, собираю на приданое, я не Димка Рубинштейн.
«Что за напасть? Яд не действует?»
— Ждать-то долго еще?
— Минуту, сейчас узнаю, — он поднялся с кресла.
— Добро, плесни-ка мадерцы.
Он налил, стараясь держать себя в руках, из бутылки в бокал с ядом, придвинул гостю. Распутин с удовольствием выпил, облизнул губы:
— Хороша мадерка. Налей-ка еще!
Опрокинул залпом, закусил шоколадным эклером.
— Люблю. В горле чой-то щекочет…
«Наваждение: с него как с гуся вода!»
— Я мигом! — побежал он к дверям.
— Ну, что? — хором ожидавшие на лестнице.
