Попробовать что-то сделать можно, но лишь без этого балласта: умениям Андрея сейчас грош цена, а Лена и так работает на пределе, и сил у нее не прибавляется…
– Отдайте нам оружие, – командую Андрею и Лене. – И громко кричите, что сдаетесь! Как перестанут стрелять – идите к ним медленно, без резких движений, туман перед собой убирай, Лена, а здешний пока не трогай…
– И что дальше? – спрашивает Андрей.
– А как же вы? – спрашивает Лена.
– Скажете, что мы привели вас сюда насильно, под стволами, а в остальном чистую правду, уже не повредит… Куда мы ушли, вы не видели, что планировали делать дальше, не знаете.
– Электрик тут же сдаст, – мрачнеет Андрей. – Он-то видел, что мы не под стволами, что сами с оружием… Кранты…
А кто тебе АК навязывал, рэмба недоделанный? Сам выклянчил…
Эту мысль я не озвучиваю, говорю веско и сурово:
– Он уже ничего никому никогда не расскажет. Надеюсь, ты меня понимаешь? Хорошо понимаешь? Тогда идите и сдавайтесь…
(О «колодце» молчу, пусть осознают, каково пытаться обмануть Питера Пэна.)
Тем временем к линии фронта выдвинулось нечто крупнокалиберное, рявкнуло короткой очередью и смолкло.
УОКов у нашей махновской вольницы нет, наверное, спустили «Корд» с крыши Бутылки.
Стены здесь – не крепостные казематы. А полтора кирпича крупнокалиберная пуля с вольфрамовым сердечником прошивает с таких дистанций легко и просто.
Она и прошила. Вернее, четыре пули. Входные отверстия невелики, а выходные – не вижу, но знаю – с баскетбольную корзину. Будь за стеной кто живой – солоно бы ему пришлось от вихрей острых кирпичных обломков.
Это послание. Нам. Не пытайтесь, дескать, отсидеться за стеной пакгауза. Сдавайтесь или ныряйте в Мойку, вас там «ледяная пехота» заждалась. Намек понял, не тупой.
– Давайте шуруйте, – поторапливаю ребят, – пока реактивную артиллерию не подвезли.
Не отвалят по-хорошему, придется расставаться грубо…
Реагируют они по-разному. Лена мрачнеет и не торопится разоружаться, Андрей, напротив, сияет, как новогодняя елка, скидывает АК и торопится, тянет подругу…
Затем елка гаснет. Андрей, похоже, сообразил, что на одном лишь Пряхине свет клином не сошелся. А три вертухая в караулке? Плюс к ним четвертый оклемается… Статьи светят такие, что, если кураторы даже отмажут, всю жизнь бесправным рабом будешь долг отрабатывать.
– Подожди, Пэн! – говорит Андрей. – Есть один интересный шанс…
Есть, кто бы спорил, у него шанс. Шанс испытать знаменитый удушающий прием «поспи, сынок» в исполнении Максима Панова. Но насколько шанс ему интересен, не знаю…
– Замок, – тычет пальцем в железного монстра. – Я могу открыть…
– Открывай, – разрешаю я равнодушно, а сам пытаюсь незаметно привлечь внимание отца: нужны две порции крепкого и здорового сна, заверните, пожалуйста.
– Ты не понял, Пэн! Я думал, не проверну, думал, ржавье прикипело, но корпус – бутафория, я посмотрел – внутри все новое, смазанное, и, главное, там, за дверью…
Он бормочет что-то еще. Я не слышу. Вдруг осознаю, что я дебил. Тупорез. Имбецил. Блондинистый потомок жирафа и… и другого жирафа.
Пряхин! Пыхтел, блин, про двадцать седьмой!! Что мы, блин, рядом с двадцать седьмым!!! Другие были далеко и не услышали, но я-то, я отчего так протупил?!
– Ну так открывай, идиот, что застыл! – ору я. – Живо!
* * *
За деревянную дверь я шагнул в уверенности, что в чем-то ошибся… Что гнида Пряхин соврал, дезинформировал, нагадил даже перед смертью.
Впереди единственная захудалая цепь под напряжением, я даже не проверил, куда она тянется, жаль времени: наверняка конечная точка – запыленная стеклянная лампочка, сиротливо свисающая с потолка.
Вела меня вперед абсолютно бредовая идея. Вот какая: про хранилище, похоже, знают тут все, до поваров и электриков включительно. Но не я. И Эйнштейн охраняет свой секрет (от меня) по высшим стандартам восемнадцатого века: толстые двери, крепкие решетки, хитроумные механические запоры. А полюбоваться своими сокровищами приходит с факелом в руке. Как скупой рыцарь.
Бред…
Но в любом бреде мелькают крупицы истины.
Шаг в темноту коридора, второй – и темнота прекращает быть таковой: зажигаются лампы дневного света. Мощная броневая дверь перегораживает коридор впереди – словно сюда вколотили преогромнейший сейф всех времен и народов. И имеет эта преграда все электрические и электронные прибамбасы, приличествующие современным дверям.
– Оно? – возбужденно спрашивает Андрей.
Я не отвечаю, я лихорадочно пытаюсь разобраться: что стряслось, отчего я значительно раньше не почувствовал всего, таившегося здесь?
Цейтнот цейтнотом, но разобраться надо – иначе, чего доброго, не замечу какой-нибудь пулемет с электрогашеткой, и он насверлит дырок в молодом и здоровом теле Питера Пэна… А у меня другие планы на вечер.
Та-ак… Что у нас… Ага… понятно… а-а-а, все стартовые реле за дверью… а ведь это «старик Лихтенгаузен» так извратился, больше некому… а это куда у нас… вниз… ниже еще один уровень… или даже два…
Суду все ясно. Не восемнадцатый век, не так все уныло, тут я призагнул, но принцип похожий. Вся электрическая машинерия активизируется, лишь когда кто-то входит в коридор, а до того сокровища скупого Эйнштейна сторожит тупая механика.
Что характерно, все здешние извращения затеяны ради одного-единственного человека – меня, Питера Пэна. Подвариант: для меня и других аномалов-«электрокинетиков», но велик ли шанс, что они этак случайно, гуляючи, забредут на задворки Новой Голландии?
Утешает одно: пулеметов впереди нет. Разве что с живыми пулеметчиками, но те давно бы стали мертвыми, задохнулись бы – принудительная вентиляция включилась только сейчас.
Андрей уже у двери, изучает ее. Не глазами, разумеется, и не на ощупь… Не знаю, как все у него происходит, какие образы появляются в мозгу, но вся механическая начинка этого бронемонстра для него как ладони. Те детали, что могут двигаться, он сдвинет или повернет, если для того не требуется прилагать многоцентнерные усилия. Те детали, что конструктивно неподвижны, может сломать – но, опять-таки, если не слишком велики и массивны…
Короче говоря, Андрей – идеальный аномал-медвежатник, гроза банковских сейфов и секретных хранилищ всяких лысых любителей голотурий…
Он возбужден, в глазах пляшут чертики, руки чуть подрагивают – то не страх, нет, то возбуждение профессионала, столкнувшегося с трудной, но все же исполнимой задачей…
– Я его сделаю, Пэн, я его сделаю… – приговаривает он.
И тут я все порчу… Говорю:
– Необратимо ломать не будем… Так, чтоб можно было запереть за собой. Неизвестно, сколько провозимся внизу…
