Эйнштейн непроизвольно попятился, уперся спиной и затылком в кирпичи стены.
Он трусил, мой бывший босс, и правильно делал. Темные волны перехлестывали через парапет. В таком состоянии легко стреляют в безоружных парламентеров… И в предавших тебя друзей.
– Чего хотел?
Какой хриплый, каркающий голос… неужели мой?
– Господа, остынем, – гнусит он. – Поговорим, как цивилизованные люди, как коллеги, в конце концов. Я понимаю, ситуация ненормальная, но давайте откровенно, тем более начальства здесь нет, никто нас не слышит… Ой-й-й-й! – Он скривился, ухватился рукой за нагрудный карман.
Это сгорел микропередатчик с микрофоном, прикрепленный к внутренней стороне комбинезона. Я мог сжечь его не то что безболезненно, но и вообще незаметно для Эйнштейна… Мог, но не захотел. Вот теперь действительно никто нас не слышит.
– Я спрашиваю, чего ты хотел, – повторил я.
– Ребята, отпустите Пряхина. Зачем он вам?
– Пусть пока внизу посидит, – ровным голосом сказал я (знали б вы, чего мне это стоило). – Там светло, прохладно, пули не летают…
– Заложник вам не понадобится.
– Не понадобится – пристрелим, – сообщил я равнодушно.
Надеюсь, что получилось равнодушно… трудно вести переговоры, когда внутри весь дрожишь, вибрируешь и готов взорваться, как граната, разлететься на миллион кусков, осколков с бритвенно-острыми краями…
Спокойно, Питер Пэн, спокойно… Ты втравил троих, включая родного отца, в эту историю. Ну так вытаскивай! Ледяной тон. Каменное лицо. Ирония, подпусти циничной иронии… Вбей, вколоти в голову лысой мрази: тебе плевать на последствия, ты все тут разнесешь и раскурочишь, ты уже перешел все рубиконы и сжег все мосты…
Пытаюсь. Вбиваю:
– У нас этих заложников – вагон с тележкой… Сидят рядочками в стеклянных колбах. И я ломаю голову, как эти колбы вскрывать… Подряд? Или в шахматном порядке? Что посоветуешь?
– Посоветую одно: не совершать необратимых поступков… Есть вариант, который всех устроит. Я вас отсюда выведу…
– Доведешь до ворот, прикрывая своим телом? Я мог бы, пожалуй, поразмыслить над такой идеей. Давно, в детстве… До того, как узнал о существовании снайперов.
– Ворота не потребуются…
– Это почему? – встрял отец.
– Через минуту поймете… Пэн, ты нашел «попрыгунчики»?
Так ты в курсе, гнида, зачем мы здесь…
Будь я вправду так спокоен, как изображал, спустил бы на тормозах: не бином Ньютона, в самом деле, – вычислить, что потребовалось Питеру Пэну в хранилище артефактов. Но тормоза держали плохо… И последняя фраза Эйнштейна их, тормоза, прикончила. А меня взбесила.
– Ты слишком много знаешь! – «Глок» как-то сам собой оказывается в моей руке, а рука – у мордочки Эйнштейна; это опасное соседство. – Что с такими обычно делают?
Его лицо мгновенно становится серым. Интересно, чует он запахи сквозь свой нашнобельник? Из «Глока» недавно стреляли, дуло остро пахнет порохом, и для Эйнштейна это запах смерти…
– Питер, я всего лишь хотел…
Перебиваю:
– Ответ неверный! Плевать, что ты хотел! Я спросил: что с такими говнюками делают?! Правильный ответ: их зарывают в землю! И пишут на могиле: он слишком много знал!
Папа кривится. Папа (родной, блин, отец!) защищает эту гниду:
– Петр, прекрати… Человек пришел по делу…
– Человек? Где ты видишь человека? Не-ет, к нам заглянул похотливый скунс – не чувствуешь, как завоняло? Скунс напуган, скунс хочет жить и портит воздух… Прекрати вонять, мразь!!!
Я тычу ствол ему под нос… Кажется, рассекаю губу… «Попрыгунчики», обмен… все отступает на второй план… Как-нибудь и без него выберемся, не впервой. А сейчас я шевельну пальцем и вышибу ему мозги. Так будет лучше для всех.
Палец сгибается медленно-медленно, по микрону двигая спусковой крючок. А я жалею, что пуля не сможет так же медленно сверлить его мозг, что все для него закончится быстро…
Отец все понимает. И отворачивается. Правильно. Это касается только двоих…
Эйнштейн тоже понял… Вдруг рушится на колени, закрыв лицо руками.
– Питер… – гнусит он сквозь пальцы. – Я же тебя помню с младенчества. Я помню твою маму… Она мне нравилась… безумно нравилась… прости, Макс… А мне ты всегда был как сын… Да ты и сам, было дело… подозревал, что я твой отец. Забыл?
Из меня словно воздух выпустили. Указательный палец замер, потом разогнулся…
– Это было давно… – сказал я без злости, без ничего, без единой эмоции. – И на все, что было, ты наклал большую-большую кучу дерьма.
Отец, вновь повернувшийся к нам, кивнул одобрительно: дескать, да, куча немалая…
– Но ведь было… Питер, мне со вчерашнего дня хочется, чтобы ты и вправду меня застрелил. Я, конечно, должен сказать, что мне стыдно, что мне никогда еще не было так стыдно, но это все не то, не то… Я не понимаю, не могу объяснить! Что за безумие на меня накатило? Наталья – твоя жена. ТВОЯ! Ну не мог я… с ней… с кем угодно, кроме нее. Да и зачем? Мне вон Илоны хватило бы выше моей лысины, а она меня гомиком считает!
– Ошибаешься, – сказал я равнодушно. – Причем дважды…
Теперь изображать равнодушие не требовалось. Как-то внезапно мне стало все по барабану… Все, что скажет сейчас этот лысый говнюк, все, что сделает… С кем он будет спать, тоже без разницы… с Горгоной, с голотурией, мне-то что…
– У меня нет жены – и это первая твоя ошибка. Илона считает тебя зоофилом, это вторая.
Он вылупился недоуменно… Понятно. Не побывал еще в офисе, не получал донесений от тамошних наперсников и наушников, стол свой знаменитый не видел… Плевать.
Зато другое Эйнштейн сообразил – стрелять не буду. Он встал, громко хрустнув коленями, распрямился, машинально потер место ожога и сказал, заглянув мне в глаза:
– Я вижу одно-единственное объяснение. На меня воздействовали.
– В каком смысле?
– В буквальном. Какой-то суггестор ввел в меня гипнограмму. Я ее выполнил.
– Ну и где ты подцепил эту гипнограмму? Ты, даже на толчке кастрюлю с головы не снимающий?! Ты и сейчас в шлеме, мать твою!
– Точно сказать не могу. Но давай подумаем вместе, где я бываю без шлема… И есть ли в нашем с тобой окружении аномал, способный заставлять людей делать все, что ему захочется. Или – ей захочется…
Намек был более чем прозрачен. Да что там намек – прямое обвинение в изнасиловании. А вы как думали? У нас принуждение к сексу гипнозом проходит именно по этой статье…
Здравое зерно в его словах было, потому что, в конце концов, если б Горгона не захотела, фиг бы этому старому стручку чего обломилось. Если сучка не захочет, на нее кобель не вскочит – говорит народная мудрость.
