Кобзарь с грустью потер грудь слева.
– Впрочем, если хочешь, могу тебе его отдать. Правда, не думаю, что за двести лет эта барышня, едва втискивавшая стан в четырехместную карету, каким-то образом похорошела. Не припомню ее участия в Макабре, а никоим иным способом, кроме как волшебством, убрать лишний вес с ее боков не удалось бы. Так что, возьмешь?
Кобзарь радушно протянул ключик, но Теодор с ужасом замотал головой:
– Нет, спасибо.
– И правильно. Мне она, между прочим, три ребра сломала, когда обняла на прощанье своего Мумрика.
Кобзарь содрогнулся, и на его физиономии отразилось глубокое душевное страдание.
– Ишь, выдумала имечко! Это я-то Мумрик?!
– А как тебя зовут? – спросил Теодор, вдруг поняв, что Волшебный Кобзарь – явно не то имя, которое записано в церковной книге.
– Ну явно не Мумрик, – пробухтел Кобзарь и гневным жестом забросил ключ на другую сторону шляпы. – Вообще-то нежителям настоящие имена знать не положено. Странно, что ты зовешься Теодором. Придумал бы себе какое-нибудь другое… Например, Паук! Или Мокричный Слизень. Или вот, например… Кладбищенский Соглядатай. Как тебе?
Мокричный Слизень явно не было тем именем, о котором Теодор всю жизнь мечтал. Он решил остаться тем, кем и был, Теодором Ливиану.
– Знание имени, – объяснил Кобзарь, – дает человеку власть. Его открывают только тем, кому доверяют. Друзьям, например. У тебя есть друзья, Теодор?
Тео покачал головой. У него был один, и он сам дал ему имя… Но его уже нет. Как и имени.
– Запущенный случай. Мне кажется или вот-вот на твоем сердце прорастет плесень? Будь у меня такое славное, сочное сердечко… Я бы…
Кобзарь уставился на Теодорову грудь.
– Ишь как стучит после первого тура! «Тук-так-так» – вот как! Так или иначе, Макабр – хорошая кардиологическая тренировка, а? Стало быть, нет друзей. А знаешь, кто такой друг?
– Э-э-э… С кем ходишь в школу или играешь?
– Нет. Друг – тот, кто дает, ничего не взяв взамен. Ты сам кому-нибудь был другом?
Теодор промолчал.
– Боюсь, единственное, что ты раздавал бесплатно – тумаки, – мрачно заметил Кобзарь, читая все в его глазах. – Впрочем, похоже, только двое из участников знают, что такое дружба. Интересно, как они там?
Кобзарь прикрыл глаза рукой, раздвинул пальцы и поглядел на черную дверь, куда ступил Ворона. Но тут же испуганно зажмурился и сунул ладонь под куртку.
– Они возвращаются!
Одна за другой начали открываться двери. Из белой выскочил Чучельник, и волосы на его голове были еще более всклокочены, чем прежде. Не успел он сказать и слова, как ему на спину повалился Алхимик. Титу Константин имел такой вид, словно он облетел земной шар – и не один раз, и торопливо принялся вываливать из карманов камни.
Затем из красной двери шагнул Маска. Едва он вышел, как радостно свистнул, и его клич отозвался эхом в самих Карпатах, а через некоторое время со склонов донеслось едва слышимое цоканье копыт.
Черная дверь с грохотом отлетела и закачалась на разбитых петлях, словно ее пнули. Похоже, подобное и произошло: на доске чернел отпечаток лапы, а сам игрок вылетел пулей, сделав кувырок, и на землю приземлилась злая, как тысяча шакалов, Шныряла. Она выдернула нож и повернулась, готовая отрезать язык первому, кто откроет рот. Ее глаза бешено вращались, и в итоге она почему-то уставилась на Кобзаря. Видимо, игра в кости далась ей с трудом.
Впрочем, если вернулась, значит, тоже обыграла Смерть, подумал Теодор.
Из синей двери, в ореоле брызг и со шлейфом морского аромата, выступил Вангели. Море за ним было спокойно, словно перед мэром Китилы не смела поднять ни одной волны даже вода. Вид он имел холодный, но довольный. Едва он вышел, первым делом глянул на Теодора, причем так странно и пристально, что у Тео в животе похолодело, будто он снова посмотрел в глаза своей Смерти.
Следом за Вангели выпрыгнула Санда, перепуганная настолько, что на ее голове теперь топорщился не один вихор, а добрый десяток. Она прислонилась к косяку со вздохом облегчения, как будто удачно избежала погони. И сразу же огляделась:
– Раду!
Кобзарь удивленно поднял брови:
– Э-э, простите, у нас никакой Раду не значится.
Он развернул список и, чтобы убедиться, просмотрел его еще раз:
– Теодор Ливиану, Петру Цепеняг, Титу Константин, Виктор, Шныряла, Александру Вангели, Санда Стан, Ворона… Нет, Ворона вычеркнуто.
– В смысле? – Санда вытаращила глаза.
Кобзарь развел руками в извиняющемся жесте:
– Ворона вычеркнуто. Хотите, сами глядите.
Санда кинулась к свитку и впилась в бумагу глазами.
– Что это значит? – отшвырнув список, она уставилась на Кобзаря. – Он что?..
– Он проиграл.
– Нет!
– Выбыл. Исчез. Провалился. Не добился нужного результата. Продул, – объяснил Кобзарь, – и проиграл свою ставку. Очень жаль, милая, но поделать ничего уже нельзя… Когда я глядел на их стол последний раз, Ворона пытался ответить на шестой вопрос, и в верхней части часов оставалась всего одна песчинка…
– Он не успел?
Кобзарь покачал головой.
– Нет, дорогая, и вряд ли бы кто-нибудь сумел. Шесть вопросов подряд не отгадывал никто. Даже Гефестион. Когда Александр Македонский, выйдя из огненной двери, узнал, что его друг проиграл, он так рыдал, что я… Боже, как это было ужасно! Право, я даже порадовался, что у меня нет сердца. Иначе в ту же секунду оно разорвалось бы от боли.
Кобзарь смотрел на Санду так, что даже Теодору почему-то стало не по себе. На ее глазах выступили слезы, и она держалась из последних сил, чтобы не расплакаться. Девушка стиснула кулаки и закусила губу чуть ли не до крови.
Взгляд Кобзаря был непреклонен.
– Мне жаль, милая девочка… Мне очень жаль.
Кобзарь отвернулся. Добыв себе стул из вихря, он медленно сел и снял шляпу. Головной убор с грустным звоном упал на колени, и Теодор увидел, что волосы на макушке Кобзаря не настоящие. Пряди были разного цвета: золотисто-рыжие, каштановые, русые, иссиня-черные, а кое-где даже розовые. Кобзарь выхватил из ветра ножницы и, взглянув на черную дверь, щелкнул по воздуху. В тот же миг ему на ладонь упал белоснежный локон. Музыкант обвязал прядь ниткой и подвесил к парику.
– Я буду хранить память о нем, – проговорил Кобзарь.
Шляпа, словно подтверждая слова, начала позвякивать. Сначала чуть-чуть. Пара бубенцов столкнулись и издали мелодичный звон, потом бренькнули другие, а там еще несколько, и, наконец, шляпа стала наигрывать тихую, печальную мелодию, затем чуть громче, и еще… Теодор и остальные внимали скорбному плачу, который разлетался меж остатков стен башни, по холмам и полям, дальше и дальше, уносясь к городу, где меркли огоньки. Наконец серебряный звон взлетел и утих где-то за оградой кладбища, словно упал и растворился в земле у Окаянного омута, где рос проклятый Ольшаник…
