Но больше всего оказалось камней. Чудесных, переливающихся, граненых, синих, белых и зеленых. Нежители накинулись на камни и начали их разбирать. У каждого камня-оберега было волшебное свойство, и Охотник терпеливо разъяснял, что для чего.
Теодор хотел подойти, но тут над ухом раздался четкий и презрительный девичий голос:
– Глянь-ка, живяк! Ишь ты, пригарцевал на своей поганой скотине.
Теодор поежился. Живяк – на кладбище?
Подле Теодора стояла, конечно, Шныряла. Девушка буквально прожигала в Охотнике дыру пристальным взглядом.
– Чего ты так про него? – удивился Теодор.
– А то. Мерзкий он тип. На редкость мерзкий. Ты погляди, погляди, – Шныряла указала на незнакомца пальцем, – как он смотрит на них. А? Какой у него ледяной взгляд! У него не сердце, а камень. Я по глазам вижу. Он – безжалостный живяк, который под предлогом продажи каменных побрякушек приходит сюда, подслушивает да подглядывает. А потом уезжает в горы. Шастает из горных лесов в Китилу и обратно в дебри. Зачем? К чему? Что за делишки у него темные, никто не знает. И тени его нежительской никто отродясь не видел. А я знаю, он – живяк, и в один день всех нас сдаст!
Тут встряла тетушка Фифика, услышав слова Шнырялы:
– Ей-богу, носатая, замолкни! Как смеешь ты говорить такое об Охотнике? Да он – наш верный друг! Сколько раз спасал нас от городских проныр? А разве не он предупредил об облаве Вангели? В тебе и благодарности-то нет! Они и твою халупу обшарили, да подумали, там бродяга какой ночует…
Шныряла разозлилась:
– Неужто? Значит, он благороден и доверять ему надо, так? Да погляди на его тень! Видали вы когда-нибудь у него нежительскую тень?
Теодор посмотрел на Охотника – у того и вправду тень была обычная, человеческая. Даже не колыхалась.
– Он – человек! Из города!
Фифика поджала губы, словно ей в суп подлили уксуса.
– Ну и что, тени нежительской, может, и нет, но про нежителей он все знает и за нас. Стало быть, нашенский.
– Он – живяк!
Тетушка покачала головой:
– Такие, как он, давно в века канули. Среди живых и не осталось совсем. Охотник – настоящий витязь, послушай, как он говорит, – ну точно принц какой! А лицо такое прекрасное, и стан – не будь я старушкой-нежительницей… Эх, сказочный!
– Это у него лицо красивое?! Морда, а не лицо! Нашли чем любоваться!
– Морда? Кто б говорил! Или это для тебя комплимент? Да гляди хотя бы глаза какие, такой цвет чудный ни разу не видывала и не знала, что такой бывает. Такие зеленые, ну словно камень. Будто змеевик. А кудри, бог мой! Ну принц!
– Никакой он не принц! Он живяк из города, а живякам доверять нельзя. Ни одному доверять нельзя. Да почему мне никто не верит?
Фифика покачала головой:
– Ты не права, Шныряла.
Девушка издала возмущенный полустон-полурык.
Тетушка Фифика с прищуром глянула на Шнырялу.
– А чегой-то ты так ерепенишься, милочка? – тоном знатока поинтересовалась она. – Всякий раз, как приезжает Охотник, ты тут как тут. Стоишь, таращишься на него, а ни разу не подошла купить что-то. Может, он и тебе подарил бы камушек. Только кричишь, какой он отвратительный да как тебя от него тошнит. Странная это реакция, и по опыту прошлой жизни, когда я была еще юной девочкой, помню, что это самый верный признак…
– Чего?
– Влюбленности! – заявила тетушка.
Шныряла сначала покраснела, потом побелела и снова залилась краснотой.
– Я? Влюбилась? В Охотника? Этого живяка? Вот еще! У вас мозги за триста лет высохли, не можете отличить любви от ненависти?
Фифика хмыкнула и покачала головой:
– Все с тобой ясно, дорогуша.
Шныряла снова побледнела, снова покраснела и снова стала белее снега, так что даже Теодор не уследил за сменой красок на ее лице. Девушка набрала воздуха в легкие и разразилась тирадой настолько яростной и жгучей, что даже Теодор оторопел и понял: с ней что-то не то.
– Я? Влюбилась? Да если бы этот живяк чертов, этот гад расписной подъехал бы ко мне, раскрыл бы рот и ляпнул хоть одно свое поганое слово, я бы ему из этого рта язык так и вырвала, если б дотянулась! А нет – бежала бы от него во весь дух, чтоб и след мой простыл, и этот злыдень меня не отыскал! Да если б он только посмотрел на меня… Да если б он хоть приблизился…
– Да ты этого и ждешь, милочка.
Шныряла задохнулась, не найдя слов. Со злобным рыком она воткнула ножик в пень, перепрыгнула и, обратившись в дворнягу, помчалась прочь, только лапы засверкали. На холме собака застыла и оглянулась.
Тем временем товары были распроданы, а новости обговорены.
– Что ж, добрый вечер, вечный народ! – кивнул Охотник, закинул сумку за седло и следом взлетел сам. Легко, как журавль в небо.
– Доброе утро и попутного ветра! – замахали руками нежители.
Охотник тронул поводья, но направился не в горы. Подъезжая к повороту на Китилу, он поглядел в сторону, как раз на Шнырялу. Едва собака заметила его взгляд, рванула с места и припустила так, словно ей спину прожгло огнем.
– Ах, влюбленные такие чудные! – вздохнула тетушка Фифика, прижимая к груди подснежник.
Теодор ни слова не понял из их разговора, кроме того, что Охотник – живяк, по мнению Шнырялы, хоть ей никто не верит. А еще то, что Шныряла чувствует к молодому пришельцу жгучую ненависть, но с таким диковинным видом ненависти он еще ни разу не сталкивался.
– А что это за нагорья? – спросил Теодор у тетушки Фифики, кивая на склон, откуда приехал Охотник.
Та ответила рассеянно:
– Ах, эти холмы… дакийские курганы. Они были здесь до нас.
Даки… Теодор вспомнил – дакийские курганы находились рядом с его домом. Древний народ, населявший некогда Румынию. Сейчас от них остались лишь могильники да воспоминания.
Едва он это подумал, с курганов донесся тоскливый вой. А может, ветер загудел в далекой скалистой штольне…
Шныряла услышала серебряный холодный смех. Точно льдинки посыпались, так смеялся кто-то невидимый. Девушка сразу смекнула, кто это, и насторожилась:
– Чего бы им веселиться?
Ей вспомнился недавний случай с чабаном. Она не очень-то жаловала горожан, но то, что обитало вблизи Окаянного омута… О, этих она не любила больше. Тот чабан даже выжил, хоть и подумал, что его спасла обычная дворняга. Не то чтобы Шныряла хотела кого-то спасать, но лишний раз насолить этим тварям и отнять у них добычу доставляло ей удовольствие. И вот – снова их смех.
Мгновенье девушка колебалась. А затем нагнулась к сапогу, из-за голенища которого выглядывала рукоять ножа.
