Он коснулся невидимого меха, и внутри начало расти, шириться какое-то особое чувство – большое, как распахнутое небо. Быть может, Маска, гладивший гигантскую волчицу, чувствовал то же? Теодор удивлялся, как можно не бояться своего стража, а теперь понимал. Страха нет. Это – его страж.
Теодор пропустил через пальцы прозрачный мех и прошептал:
– Я вернусь за тобой… папа.
В глазах защипало. Теодор судорожно вдохнул холодный воздух и захлебнулся неведомым щемящим чувством. Ему захотелось приложить руку к солнечному сплетению, потому что там сейчас зиял провал, куда залетал пронизывающий северный ветер.
Перед глазами поплыло, когда тень отступила и исчезла. Слышал ли его отец?
Теодор знал, что настоящий его отец – мэр. Однако ему было плевать. Он чувствовал боль только оттого, что этот мех невидим. Что лис исчез. И Теодор всем сердцем захотел вернуть его, и так сильно, как не хотел ничего: ни кабаньи сапоги в детстве, ни фейерверков, ни сластей, аромат которых доносился из кондитерских. Теодор понял, как это было смешно. Такие жалкие желания. А его заветная цель и жажда, они совсем иные. Они настоящие.
Он вернет маму с папой. Вернет обязательно – что бы ни случилось. Иначе и быть не может. Рано или поздно он найдет их, здесь или по ту сторону Двери. Где бы они ни были, сколько бы лет ни прошло.
Теодор зажмурился и ощутил, как вихрь закручивается вокруг его тела, подобно Господарю Горы, который мечтал сжать его в объятиях. Но Теодор расслабился. Он услышал далекое ржание коня Маски и бой курантов на городской площади, где провожали день, равный ночи, и встречали новый, который будет чуточку длиннее предыдущего. И в этом дне у Теодора больше не останется памяти. Потому что сегодня его день рождения. А значит, через двенадцать ударов он забудет все. Все, что произошло в этот долгий, ни на что не похожий день.
Вихрь приземлился на площадку между полуразрушенными стенами. Ноги Теодора коснулись земли, и он распахнул глаза. Кобзарь уже играл какую-то быструю мелодию, и от стен отражалось эхо, которое все ускорялось и ускорялось с каждым ударом по струнам. Кобза издавала биение сердца, но даже оно колотилось не так быстро, как у Теодора.
Он увидел исказившееся от злости лицо Александру Вангели, растерянную, бледную Санду, гневно сдвинувшую брови Дику. Последняя, увидев Теодора, бросилась к нему и отвесила ему подзатыльник. И тут же заорала в ухо:
– Ты с ума сошел?! Нельзя было передать, что ты в плену? Чтобы ты еще раз… Ненавижу тебя, Ливиану!
И конечно, Теодор увидел Кобзаря – сурового, но увлеченного игрой Глашатая Макабра. Однако даже безумная пляска рук по инструменту и быстрая мелодия не помешали Кобзарю поглядеть на Теодора и неожиданно ему подмигнуть.
– Скорей, скорей, игроки! Ступайте в свои двери, пока играет музыка, иначе останетесь по эту сторону!
Вокруг них закружились, как осенние листья, пестрые кусочки мозаики. Они заполонили разрушенную крепость. Двери. Тут были самые разные двери, какие только можно было себе вообразить. Зеленые двери с медными табличками. Кованые ворота. Высокие стрельчатые проходы, напоминающие вход в готический храм. Маленькие дверки игрушечных домиков. Гигантские, окованные железом. Покосившиеся двери сараев. Даже мышиные норы.
Игроки ринулись кто куда – искать свою истинную дверь, которую может открыть только их ключ.
Семь.
На площади били часы. Теодор знал: ему бежать никуда не надо.
Восемь.
Он сунул руку в карман и ощутил металл. Холодный, словно из другого мира. Может, он действительно был оттуда?
Девять.
Мимо пронесся Алхимик, упал на четвереньки перед дверью какого-то чердака. Теодор посмотрел на землю. Ему не нужно искать: она всегда была рядом. У его ног.
Десять.
Когда он переступит порог – забудет все. Этот день. То, что Вангели – его отец. Забудет то, как прощался с Лизой и ее смерть. Все забудет, абсолютно все. Даже свое истинное имя.
Одиннадцать.
Теодор наклонился к земле и вставил ключ в собственную тень. Повернул его дважды, нащупал невидимую ручку и открыл.
Двенадцать.
Он сделал шаг. И хотя шаг занял всего лишь мгновение, но это мгновение показалось Теодору длиною в вечность.
