Виктор все время ахал.
— Это надо писать! Это надо срочно писать! — то и дело вертел он головой. — Нет, завтра же на этюды. Только вот я уже забыл, наверное, как кисть держать! — сам над собой смеялся он. — Все концепты, концепты…
Поселились в гостинице «Интурист» в самом центре города в старом здании.
— Все, я больше в номере сидеть не собираюсь, — заявил муж, когда распаковали вещи. — Ты как хочешь…
— Я тоже хочу гулять, — сказала Наташа. — Только ведь у нас дочь, если ты не забыл…
— Знаешь что, это я по твоей милости мотаюсь из города в город, — сказал Виктор. — Это ты придумала. В Горьком мы могли гулять, сколько хотели.
— Мне казалось, ты меня понял…
— Я никогда не пойму твоего сумасшествия. Нам уже давно пора вернуться в Москву.
— Виктор!
— И ты не сиди! Сходи погуляй. Здесь, говорят, рынки знатные…
«Наверное, он действительно умотался, подумала Наташа, — наверное, я действительно невыносима».
Виктор хлопнул дверью и пошел в магазин за этюдником, холстами и красками, а Наташа покормила Инночку, приняла душ и вдруг решила, что и ей сидеть в номере совершенно незачем. Почему она не сможет гулять вместе с дочерью? Пусть девочка увидит местные красоты. И сходить на рынок не мешало бы.
И все-таки это был провинциальный город. В Москве люди друг на друга почти не смотрят. Бегут мимо. А здесь — остановятся даже, даже вслед поглядят. Наташа чувствовала себя очень неловко от этих взглядов. И как только местные понимают, что перед ними москвичка?
Наташа вдруг стала обращать внимание на свою походку. О, Господи, та же прокурорская бесполая. Нет, так не годится. И она чуть отпустила бедро. А так намного легче идти. И приятнее. Теперь еще немного. В меру, в меру, со вкусом.
Коляска катилась впереди словно сама собой. Теперь не только мужчины, но и юноши смотрели на Наташу. Чисто эстетически, разумеется.
— Простите, — осчастливила она одного местного эстета, — а где в вашем городе рынок?
— Позвольте, пани, я вас провожу, — с мягким акцентом сказал эстет.
Оказалось, что обращение «пани» здесь вполне в порядке вещей. На рынке к ней только так и обращались.
— Пани, купить сливок! Грушки, пани, солодки!
Да, рынок здесь был знатный. Конечно, в Москве тоже рынки дай Бог. Но тут он был какой-то излишне изобильный. Что уж говорить об овощах и фруктах… Это само собой. Но тут были еще — шерстяная пряжа, пестрые толстые ковры, целые ряды деревянной резьбы, иконы, свечи всех расцветок и калибров, самые невероятные торты, мясо всех видов, искусственные цветы…
Наташа чувствовала себя богачкой. Она даже остановилась возле продавца мехов и приложила к себе пушистую рыжую лису.
— Ой, как пани это идет! — всплеснул руками продавец.
Какая женщина устоит после этого!
Наташа вертела огромную шкуру лисы и так и этак. Продавец подносил зеркало то слева, то справа.
— Сколько стоит? — спросила она сразу.
— Триста карбованцев… рублей про пани.
Пока Наташа примеряла этот шикарный воротник, цена упала до ста пятидесяти.
И все равно это было много.
— Нет, простите, это очень дорого.
— Та вы, пани, меня разорите. Ну хорошо. Сто сорок.
Наташа закусила губу. Если он скажет: сто двадцать — надо брать.
— А можно еще раз зеркало? — попросила она.
— Та, конечно, пани, сколько хотите.
Наташа в который раз накинула лису на плечи и взглянула на себя в овал зеркала.
— Ну, смотрите, пани, какой мех! Чистое золото! Сам бы носил, та есть надо. Ну хорошо, сто тридцать… Вы меня грабите, но вы такая красивая… Пани… Куда вы, пани! Давайте за сто двадцать! Отдаю! Пани, стойте, сто десять!.. От и сумку забыла.
— А я ей передам.
— Вы шо, ее знаете, пан?
— Конечно. Ее вся Москва знает. Она прокурор…
Украинская речь
Наташа летела, словно под ногами у нее вмиг раскалилась добела земля, словно остановись она хоть на мгновение — сгорит заживо…
Только у выхода Наташа сообразила, что у нее в руке нет сумочки. Один бумажник с деньгами и документами валяется в коляске.
— Дрижжи-пэрэць-амонек-дрижжи-пэрэць-амонек… — монотонно жужжала какая-то баба над самым ухом.
Баба говорила это быстро-быстро, как пулемет. Но еще быстрее колотилось Наташино сердце.
— Дрижжи-пэрэць-амонек…
Как он ее нашел? Она же петляла по стране так, что ее и с милицией можно было бы разыскать только через год. А он вот так, прямо на рынке, нос к носу.
Быстро лететь в гостиницу, паковать вещи и мотать из города.
— Дрижжи-пэрэць-амонек-дрижжи-пэрэць-амонек…
Наташа огляделась, выбирая кратчайший путь к отступлению. Что ни говори, а с коляской в такой толпе далеко не убежишь, и поэтому…
Сумка!
— Дрижжи-пэрэць-амонек…
Наташе даже показалось, что ее сердце сейчас остановится от страха. Ну, конечно, сумка. Там же редиски пучок, петрушка, слив два килограмма и… и пропуск в гостиницу.
— Дрижжи-пэрэць-амонек-дрижжи-пэрэць… пани будэтэ щось браты?
— А? — Наташа вздрогнула и чуть не закричала, когда тетка тронула ее за плечо. — Нет, не буду ничего.
— Ну то нэ стийтэ тута.
— Да-да, конечно. — Она уже хотела идти, но вдруг резко развернула коляску и двинулась обратно.
— Нет, не будет он меня там ждать. Он что, ненормальный? Конечно, он уже ушел, — бормотала она себе под нос, лавируя между овощными рядами.
Но, чем больше старалась себя убедить, тем страшнее ей становилось.
А если действительно там? Если решил подождать, пока она вернется за сумкой? А у нее ребенок. А у него наверняка оружие. А вокруг куча людей…
— Обэрэжно, нэ пыхайтэсь! — Кто-то больно толкнул ее в спину, и Наташа чуть не упала.
И сразу запаниковала, засуетилась, разворачивая коляску в тесном проходе. Ну, конечно, она туда не пойдет, конечно, она не такая дура, чтобы лезть ему прямо в лапы. Может быть, если бы была одна…
Их было трое. Потрошили ту самую жужжащую бабу, вываливая из авоськи прямо на мостовую брикетики дрожжей и сыпя вокруг перцем под ее истошные вопли.
— Мы тэбэ вжэ мынулого тыжня раз лапалы, Пэтривна, а ты знову. — Сержант качал головой, пытаясь запихнуть бабу в обезьянник. — Тэпэр пойихалы з намы, хватыть.
— Ой, хлопци, видпустыть мэнэ, я ж хвора людына! — ревела она, размазывая слезы.
