— У меня тоже имеется. Кооператив «Радуга», улица Озерная, двадцать два. Рядом с озером.
— У меня другой — Еловица, улица Сосновая, дом шестнадцать. Это далеко?
— За городом. Наверное, это старый адрес.
— Подозреваю, в доме шестнадцать Мережко жил со своей циркачкой.
— А что это нам дает?
— Это дает нам соседей, сующих нос в личную жизнь других соседей.
— Четверть века, Христофорыч! Там уже никого не осталось.
— Проверим. Заодно узнаем, что с домом. По-прежнему принадлежит семье Мережко или продан. А соседи… если повезет, обнаружится свидетель, видевший, как Тарнавская с чемоданом усаживалась в такси, причем вспомнит, что была глубокая ночь, гремел гром и била молния и, само собой разумеется, шел дождь. Информация о Тарнавской до сих пор плавает в биосиропе, нужно только ее выловить. То есть всего-навсего найти свидетеля. Посему предлагаю начать поиски свидетеля незамедлительно.
…Двухэтажный дом под номером шестнадцать на улице Сосновой они нашли сразу. Он прятался в глубине одичавшего сада — здесь не было протоптанных тропинок и росла высокая трава; в слепых окнах отражался малиновый закат, из щелей крыльца торчала белесая сорная трава; пятна сырости на стенах и облупившаяся местами штукатурка довершали гнетущую картину. Запустение, мрак, холод… Дом был необитаем.
Они переглянулись, и Монах сказал:
— Дом с привидениями. Почему они его не продали? Тяжелые воспоминания, предательство, поруганная любовь. Тем более разрушается.
— Может, не было желающих?
— Не может. Район прекрасный, лес, река, воздух. Тут другое, тут чувствуется намерение или нежелание. Я понимаю, Мережко не решился, там прошли самые счастливые дни его жизни, но его нет уже десять лет. На месте семьи я бы избавился от дома незамедлительно. Он как камень на шее и полон отрицательной энергетики.
— Что делаем?
— Я бы заглянул внутрь. У тебя есть отмычка?
— Отмычка? — хмыкнул Добродеев. — Нету, оставил дома. А у тебя?
— Все свое ношу с собой. Конечно, есть. Пошли.
Деревянная калитка душераздирающе заскрипела, пропуская их. Буйные заросли травы цеплялись за ноги. Добродеев чертыхался, Монах озирался с любопытством. Они остановились у крыльца с проваленными почерневшими ступенями. Серая громада дома угрожающе нависала над ними, незряче смотрели закрытые изнутри бумагой окна; пахло сыростью и гнильем. Добродеев поежился.
— Здесь холоднее, чем на улице, — сказал Монах. — Чувствуешь?
— Только давай без мистики, Христофорыч. Вечереет, потому и холоднее. Тем более рядом лес и река. Может, вернемся завтра с утречка?
— Не будем терять время, раз уж мы здесь. Вперед, Леша. Я с тобой.
Добродеев шагнул на ступеньку, которая угрожающе заскрипела.
— Держись! — прошептал Монах ему в спину.
— Что? — Добродеев обернулся.
— Где?
— Почему шепотом?
— Для колорита, — сказал Монах. — Здесь никого нет. Эй, есть тут кто? — Он повысил голос. — Видишь, никого нет.
Пусти!
Он отодвинул Добродеева и поднялся на крыльцо. Подергал ручку двери, пнул ногой, налег плечом, и дверь с легким щелчком приоткрылась. На них пахнуло резким запахом гнили. Монах первым протиснулся в щель, за ним влез Добродеев. Под ногами затрещал какой-то мелкий мусор. Внутри дома было темно; на них, казалось, навалилась вязкая густая тишина — она тонко и неприятно звенела. Монах потряс головой.
Они постояли, привыкая к темноте. Через пару минут обозначилась обширная прихожая с ободранными деревянными панелями, винтовая лестница на второй этаж с поломанными перилами, проемы на месте вырванных дверей по обе ее стороны, обвалившийся потолок — в том месте, где висела вырванная с корнями люстра. Мерзость запустения, тяжелый дух сырости и затхлости…
— Как-то здесь неуютно, — негромко сказал Добродеев. — Смотри, следы!
На серой пыли явственно выделялась цепочка следов к лестнице.
— Здесь кто-то есть! — Добродеев перешел на шепот.
— Следы старые, Леша, сверху пыль. Я вообще удивляюсь, что здесь сохранилось хоть что-то. Деревянная лестница, оконные рамы. Бери не хочу. Семья, как я понимаю, здесь не бывает.
— Да уж. Что мы ищем?
— Ничего. Потому что здесь ничего уже нет. Мы пришли сюда проникнуться атмосферой. Мало напоминает любовное гнездышко, правда? А ведь люди были счастливы здесь… когда-то. Бегал ребенок, смеялась женщина, мужчина открывал вино. Вот так, Леша, проходят жизнь и слава, и остается один прах и тлен.
— Христофорыч, не нагнетай. И так тошно. Если ты уже проникся, пошли на свет. Как-то здесь… — Он передернул плечами.
— Раз уж мы пришли и нам открыли, то надо осмотреться. Что ты можешь сказать об этом доме? Говорят, жилище многое говорит о хозяине. Ну-ка!
— Господи, да что тут скажешь! — воскликнул Добродеев. — Двадцать лет дом стоит пустой, гниет, разрушается, заброшен, никому не нужен.
— У тебя не создалось впечатление, что в нем жили очень недолго?
— Какая разница, сколько в нем жили!
— Лет пять точно.
— Откуда ты знаешь?
— Окна в левом крыле не закрыты ничем, а в правом залеплены бумагой.
— И что? — Добродеев с недоумением уставился на Монаха.
— А то, что жили только в левом крыле, дом был новый, правое крыло достраивалось… скорее всего.
— И что?
— Ничего. Просто сказал. Они его достраивали и собирались жить долго и счастливо.
— И что?
— А то, что Мережко купил его для новой семьи. Недостроенный, так как очень спешил начать новую жизнь. Пошли посмотрим, Леша.
Они вошли через проем в большую комнату с тремя длинными окнами и разрушенным камином. Постояли на пороге; Монах с любопытством озирался, впечатлительный Добродеев вздыхал — ему было не по себе. Зал для приемов, видимо. Музыка, танцующие люди, смех, звон бокалов. Все прошло, все кануло…
Дальше — небольшое квадратное помещение. Это была кухня, судя по следам от стенных шкафчиков и холодильника. Мусор, куски штукатурки, пыль…
— Интересно, — пробормотал Добродеев, — кто забрал мебель? Мережко?
— Вряд ли. Ему было не до мебели. Он все бросил и ушел. Сначала жил один с девочкой, надеялся, что циркачка вернется, лежал без сна, прислушивался, вскакивал, бежал к двери, потом возвращался в холодную постель; готовил ужин на троих, заплетал дочке косички, рассказывал про маму, говорил, что она приедет: «завтра, завтра, завтра». И Татка повторяла: «завтра, завтра, завтра». А мебель потом забрали добрые люди. Продать дом он так и не смог…
