Они всегда традиционно брали одно и то же — оливье, солянку и котлету по-киевски, потому что Сашке было вкусно до дрожи, а Лёке все равно, что есть.
И в этот раз, придя в ресторан, Сашка заказала свой традиционный набор, а Лёка почему-то изменила традиции и выбрала венгерский гуляш и картошку с селедкой. А еще она впервые в жизни пила водку. Ей вдруг отчаянно захотелось взять в руки запотевшую рюмку и хлебнуть огненного напитка, закусить его селедкой и лучком.
Вот в аккурат под селедку Митька вдруг и объявил ей, что они с Сашкой решили пожениться. Она не сразу поняла, что он имеет в виду. Сашка ни с кем не встречалась, это она знала совершенно точно. Ее угловатую, застенчивую до слез Сашку, никогда не изменявшую дешевым индийским джинсам и считавшую юбку божьей карой, вообще не интересовали мальчики. В свободное от учебы, а потом работы время она либо встречалась с Лёкой, либо читала, либо рисовала, и под ее тонкими пальчиками с коротко остриженными ногтями (маникюр и Сашка были понятиями несовместимыми) распускались невиданные цветы, пели райские птицы, строились вдоль воображаемых улиц удивительные дома, плескалась синева моря с белевшим на горизонте беззащитным парусником.
Митьке пришлось повторить еще раз. Да, они с Сашей полюбили друг друга, и в новогоднюю ночь он сделал ей предложение, которое она приняла. Завтра они собираются идти подавать заявление. Пока он говорил, растерянная улыбка сползала с лица Лёки, обнажая мертвый оскал, за которым, казалось, больше не было души.
Не обращая внимания на испуганный и виноватый вскрик Сашки, она налила водки не в рюмку, а в стакан из-под морса, задыхаясь, выпила залпом и пошла к двери, не обращая внимания на спешащего к ней официанта с тарелкой гуляша в руках. При виде кусков мяса, еще недавно бывших чьей-то плотью, а сейчас плававших в кроваво-красной томатной подливе, откуда-то из глубины тела взметнулась Лёкина ошпаренная душа вперемешку с выпитой водкой. Вонючий фонтан обдал побледневшего официанта, он отскочил в сторону, отчаянно матерясь, уронил тарелку с гуляшом, разлетелись стекла, смешиваясь с мясом, с колокольчиковым перезвоном упали на кафельный пол вилка и нож.
Не обращая внимания на устроенный ею кавардак и чьи-то крики за спиной (тоненько на одной протяжной ноте кричала, кажется, Сашка), она дошла до гардероба, обменяла пластмассовый номер на свою кроличью шубейку, купленную после внезапно подвернувшейся халтуры и ставшую причиной большого скандала с мамой, лейтмотивом которого была мысль, что Лёка не бережет деньги.
Брат не ночевал дома. Волноваться, где именно проводит время семнадцатилетний лоботряс, Лёке не пришло бы в голову, будь она даже и не в таком ужасном состоянии. Ей вообще почти никогда не было никакого дела до брата. Она на автомате разделась и приняла душ, легла в постель и выключила лампочку в изголовье. Сон не шел.
Почему-то ей казалось очень важным понять, знал ли Митя, какую страшную рану нанесли ей его слова. Сашка знала, не могла не знать. Больше пяти лет они были двумя половинками одного целого, сообщающимися сосудами, в которых, казалось, текла одна кровь, один ликвор. Лёка знала, что думает Сашка, когда та только вскидывала на нее свои невообразимые фиалковые глаза. И Сашка всегда и везде чутко реагировала камертоном своей души на малейшие изменения Лёкиного настроения.
Подруга первой узнала про то, что Лёка влюбилась. Подруга была единственной, кто хранил эту маленькую, нежную Лёкину тайну. Не с мамой же ей было делиться, в самом-то деле. Подруга не могла не чувствовать, насколько Лёка растворена в своем Мите. И Лёка была уверена в том, что, сидя сейчас в ресторане, Сашка испытывает ту же боль, что и она, потому что они привыкли всегда и во всем разделять страдания друг друга и не могли иначе.
А Митя? Знал ли он, насколько сильно Лёка его любила? Понимал ли, что только что, в ресторане, в месте, которое они с Сашкой всегда считали особенным и праздничным, он просто-напросто ее убил? Всадил нож под ребра и смотрел внимательно и участливо, как на собаку, которой вспорол брюхо из любопытства, как у нее там внутри все устроено. А Лёка тащилась домой со вспоротым брюхом, и прохожие, как и давешний официант, косились на нее с опаской и омерзением.
Она сама себе была омерзительна. Тупая, медлительная, никому не нужная черепаха. Никакая она не собака. Она — черепаха, которой взломали панцирь и оставили подыхать. С мыслями о том, что чувствует черепаха без панциря, Лёка и уснула уже под утро, чтобы спустя минут двадцать проснуться в слезах. До этого ей, как ни странно, даже не пришло в голову заплакать.
Часы показывали шесть утра, и примерно до семи Лёка выла, катаясь по кровати, раздирая себе руками лицо и пытаясь вырвать волосы. Почему-то ей казалось, что если причиняемая самой себе физическая боль будет сильнее, то она сможет заглушить боль душевную, от которой внутри все сворачивалось, как от выпитой уксусной эссенции. Но облегчение не наступало. Пожалуй, выпить эссенцию и уйти из жизни, страшно мучаясь от ожогов, а не от мыслей, было единственным выходом.
Лёка вытащила себя из кровати и с трудом донесла до кухни. Ноги отказывали, часть коридора она проползла, стирая коленки о только вчера тщательно вымытый пол. Уксус мама хранила на верхней полочке кухонного шкафчика над плитой. Сделав последнее усилие, она дотянулась до заветной бутылочки, в которой практически на дне плескалась бесцветная, издающая неприятный запах жидкость, онемевшими пальцами вытащила пробку, поморщилась и сделала большой глоток. На второй, впрочем, кислоты уже бы и не хватило. От ужасного жжения во рту и горле, а практически сразу и в желудке, она вскрикнула, схватилась руками за живот и упала, потеряв сознание от болевого шока.
За годы, прошедшие с того момента, она больше ни разу не плакала. Ни после мучительных операций, которых в общей сложности было восемь, включая последнюю, пять лет назад за границей. Тогда ей сделали искусственный пищевод, после чего мучения, наконец, кончились. Ни после отказа матери проведывать ее в дурдоме, ни после первых неудач в бизнесе, которые она преодолевала с упорством дробильной машины. Ни после смерти отца с матерью. К тому моменту, как они закончили свой земной путь, их уже давно не было в Лёкиной жизни.
Муж, который ничего не значил, недавно умер. Остался сын, балбес и лоботряс, неудачи которого оставляли ее совершенно равнодушной. Еще был брат, с которым она иногда заставляла себя видеться, чтобы не прослыть в глазах окружающих бездушной стервой. Все остальное жизненное пространство было заполнено работой, которую она сама себе придумала, в которой достигла совершенства и материальной независимости.
Сегодня она проснулась в слезах. Ей снилась стерильная белизна операционной, яркий свет бестеневой лампы над своим запрокинутым лицом, холод реанимационной палаты, беззащитность обнаженного тела, окутанного проводами и трубками. Лёка проснулась, вытерла слезы и решительно встала с кровати. Ей было совершенно не из-за чего и не из-за кого плакать. И она точно знала, что теперь в ее жизни все будет хорошо, и она больше никогда не испытает боли.
* * *
Лиля, как и планировала, отстояла перед руководством необходимость встречи с журналисткой Перцевой. У той даже глаза расширились, когда она услышала про «цветочного маньяка».
