— Это не я сказала. Женщина из Хвощей, жена старосты.
— Ага-ага, помню ее, правильно говорит. И не только в словах дело. Дети-то от простых взглядов не нарождаются, так что чего теперь?
Захотелось закрыть глаза, потереть веки пальцами, и я не стала себе отказывать. Белые пятна, боль, все привычно и предсказуемо.
— Жить иногда очень утомительно.
— Я знаю, Катя.
И правда, знает. Любому сыскарю до лекаря Лелькиной квалификации как до луны в части смертей на твоих глазах. Сколько она их видела? Скольких проводила?
— Так, ну я вроде все, собралась.
Лелька окинула взглядом вещи.
— По пути к Белке заеду, иначе обижаться будет до скончания века. Про тебя все выложу, даже не проси молчать. Радуйся, что ее тут нет! Вот бы кто подпевал тебе, требовал Волина четвертовать и в землю закопать. Но решать-то не ей, не мне, Катя. Тебе решать.
Я отняла руки от лица.
— Пойду воздухом подышу.
Лелька кивнула. Останавливать меня что на лошадь грудью бросаться — только и толку, что затопчут.
Будь дело в Гораславле, там и деться некуда — броди по улицам на глазах у массы прохожих да делай лицо каменное. Тут зато лес — только руку протяни, а там ни лишних глаз тебе, ни лишних ушей. Хоть по земле катайся да вой от отчаяния.
Это, конечно, пройдет. Вернусь в Гораславль, займусь делом. Пока Макарского нет, можно и через князя пристроиться к другой работенке. Глядишь, в следующий раз еще через десяток лет тоска навалит, а там еще пару раз — и прощай этот свет, здравствуй следующий.
Еще, глядишь, через дюжину-другую годков и портал выдумают такой, чтобы меня в мой мир вернуть. Денег моих к тому времени на переход хватит, я даже не сомневаюсь. И посмотреть, может, выйдет, на родителей и на вторую себя.
Только что я там буду делать? Как жить? На что?
Когда я сюда попала, очень боялась бытовых неурядиц, незнания и неумения устроиться в жизни. Теперь тут я в своей жизни уверена, а вот что там… Где меня никто не ждет, где занятия по душе теперь не найти. Да и Ветерок… что становится с колдовской силой, если хозяин уходит в другой мир?
Я сидела на траве у большого дерева, просто огромного. Крона его как купол накрывала целые заросли ягод и кустарника. Тут жили мелкие стайные животные, похожие на сурков, которые целыми кучами то и дело выскакивали из кустов на меня поглазеть.
Последняя ночь перед возвращением, ребенка нет, десять лет пролетело, и возвращаться некуда, никто не ждет. А горше всего, что ждать могли бы, да только ненужные. Федор бы ждал, сколько сказано бы ждал, но разве это выход?
И Лелька ошиблась! Сказала, лесник только и делает, что бродит вокруг, ищет, как бы ко мне подобраться, да вранье это, нет его, вокруг ни души.
Так не хочется в дом возвращаться! И видеть никого неохота, и настроением своим портить другим вечер неохота. Не заслужила Лелька моей отчаянной злости, как и все остальные.
А ты, тихая лесная благодать, отчего не успокаиваешь? Отчего словно мимо течет твоя неспешная жизнь, где я как черная каменная глыба посреди зелени, никому не интересна и не страшна? Словно и тебе плевать, есть я или нет. Буду сидеть тут до утра. Ночевать буду в траве, на сырой лечебной земле. Если и она не поможет, никто не поможет.
Холодало.
Пойка прилетала, распелась над головой, но почти сразу убралась прочь. Потом густой травяной дух поднялся, отдавая воздуху свой аромат вместе с солнечным жаром.
Как же тут хорошо!
Со стороны заимки иногда доносились шум, голоса. Собаки лаяли.
Может, хватит сидеть, пора лечь и закрыть глаза? Поменять зрение на слух? Вдруг повезет и я вырублюсь так, чтобы ни о чем не думать?
Кустарник тем временем плавно разошелся в стороны, схлынул вбок, как волна, и на меня выскочила Ачи. Завиляла хвостом так резво, что чуть с лап не навернулась. Лесник вышел следом. Глаза, обычно серые, полыхнули на загорелом лице голубым огнем. Только сейчас подумалось — какими же яркими становятся глаза на фоне загара, которым он успел покрыться за последние дни. Какими красивыми.
Да, надо бы встать. Не хочу, чтобы собака щеки слюнями своими измазала.
Ачи, однако, набрасываться не стала, отбежала, уступая место хозяину. А лицо-то какое у него решительное! Не злое, но хмурое.
— Ты уедешь завтра?
Ни «здрасьте», ни «до свидания».
— Тебе какое дело?
Лесник подошел и взял меня за руку, даже скорее схватил. Что это? Сует мне нож, узкий и острый, тот самый, которым я умудрилась прирезать ведьму. Сжимает поверх моей руки свою.
— Прежде чем ты уйдешь, колдунья, ты должна кое-что сделать.
— Что?
— Проявить милосердие.
Он поднимает руку и тянет за ворот, шнуровка расходится, рубашка обнажает грудь.
— Я не могу жить без тебя, колдунья. Раньше еще мог, до того как вновь тебя увидал. Но больше не могу. Я заглянул вперед… и ничего там не увидел без тебя. Убей меня, колдунья, сделай милость — и иди на все четыре стороны. К жениху своему немощному, хоть к черту на кулички!
Неожиданный конец просьбы.
— Почему немощному?
— Ну, раз отпустил одну и позволил другому мужчине возле тебя ошиваться, — поморщился он почти недовольно.
— У меня нет жениха.
Он быстро опустил глаза, но я видела, каким торжеством сверкнули глаза.
— Нет?
— Нет жениха, я отпустила его на свободу.
— Все равно. Ты же уйдешь.
— А почему иди на все четыре стороны?
Он дергано вздохнул, схватился за сердце.
— Потому что я не могу тебя удержать, колдунья. Силой бы хотел, да рука не поднимется, не посмеет! Не могу просить простить за прошлое.
— Почему?
— Такое не прощают, колдунья.
— Но ты же не пробовал!
Еще шаг — и он почти упирается в меня, наклоняет голову, почти прижимаясь лбом к моему. Черт, когда он был с бородой, я не воспринимала его так остро… с таким желанием.
— Вся моя жизнь после того случая мольба о прощении, колдунья. Сделай милость, прости меня. Или прости, или убей.
Я отшатнулась.
— Ну разошелся! Тут сыскарей что грязи кругом. Сразу примут тепленькой да упакуют за убийство-то.
— Пошли со мной в лес, глубоко, далеко. Никто не узнает, меня никто не будет искать, бросишь меня на траве, как я тебя когда-то, и справедливость восторжествует.
— Собака твоя не даст про тебя забыть. Всех на уши поставит, след возьмет, приведет к тебе.
— Придумай тогда что-нибудь, — вдруг усмехнулся Волин. — Ты же спец.
