— Пишут, что из заимки они успели уехать. Порча дошла до ближнего поля, ее хорошо было видно. Будут ждать в деревне, все письма передали.
Я нахмурилась. Прямо у крыльца расцвели колокольчики — тонюсенький стебель с тремя синими крошечными цветами, похожими по форме на ландыши. Что он привязался со своими заимками и собаками?
— Пора возвращаться, колдунья.
И вот он уже сидит напротив, осторожно баюкая мои руки в своих ладонях.
— Хватит прятаться. Ты молодец, со всем справилась, но нельзя прятаться всегда.
Его голос органично вплетается в шум ветра.
Возвращаться? Туда, где осознание, что я своими руками убила человека? Лишила жизни?
— Это я двигал твоей рукой, колдунья, — еще тише, словно заклиная, заканчивает лесник. — Это я за тебя ударил ножом. Теперь ты понимаешь?
— Откуда ты знаешь?
— Знаю что? Что там произошло? Я ведь сказал тебе — я буду с тобой. Я был там и видел. И сделал то, чего ты не хотела делать. Мне несложно, колдунья. Помни, что твои руки чисты.
Он уходит, а сквозь закрытые ресницы текут слезы. Да, понимаю — это его такой подарок. Грех на убийце всегда остается, а ему терять нечего, и так в грехах как в шелках. Ну, убил еще и ведьму, пусть. Главное, забрал мой грех себе.
Проклятущий лесник!
Но в чем-то он прав. Пора возвращаться к своей жизни. У меня ведь есть своя собственная жизнь, подальше от этого всего? От леса, от порчи, от Хвощей? Жизнь в славном стольном граде Гораславле.
После обеда мы выдвигаемся к заимке. Лес светлеет, животных прибавилось, косули пытаются спрятаться среди тонкого молодого ивняка, зайцы выпрыгивают прямо из-под ног. Оставшаяся у лесничьей сторожки лиса, без сомнения, отожрется на них до состояния шарика.
Ачи носится вокруг как угорелая. Такая счастливая, свободная… любимая хозяином. Разве нужны ей причины для счастья? Нет, она просто счастлива, так же естественно, как солнце, которое светит, или как вода, которая мокрая.
Почему же я не могу так?
На заимке нас встречают двое мужчин. Оказывается, они приходили проверить, как дела, и выяснили, что порча остановилась. Третьего отправили в Хвощи с новостями, двое остались охранять имущество, потому что, раз нет порчи, мародеры с приисков будут тут как тут.
Один, седой и крепкий, молча кланяется, второй, помоложе, быстро говорит:
— Мы сразу поняли, что это вы сделали! Спасли наш дом. Теперь все наше — ваше.
Он прижимает руку с узловатыми пальцами к рубахе там, где сердце. Седого зовут Колк, а этого я даже не помню, хотя нас друг другу представляли.
Лесник косится на меня, а мне эта многозначительная благодарность почти неприятна. Я же не из-за нее старалась.
— Можно нам баню истопить? — спрашивает лесник. — У меня ведь нет бани, толком и помыться не вышло после земли порченой, до сих пор все в пыли да гнилье.
— Может, поедите вначале? — Переглядываются. — Правда, готового ничего нет, но есть сыр и хлеб, и овощи с огорода.
— Потом, — отвечает лесник, снова покосившись на меня.
Я с ним полностью согласна. Есть пока не хочется, вот грязь с кожи смыть — это было бы чудесно.
Хозяева с радостью топят баню. Правда, внутри, в жаркой деревянной коморке, приходится справляться одной, но что там справляться: сунул ковш в воду, брызнул на печь — и валяйся на укрытой душистыми мокрыми листьями лавке. Жарко стало — окно приоткрой и валяйся дальше. Холодно — дверцу в печи поверни, жар и разгорится. Хорошо, в общем.
В предбанник я выбралась, наверное, не раньше чем через час.
— Так, стало быть, нет больше порчи? — раздается блаженный голос в тишине.
Разговор за дверью, седой Колк и лесник. Первого слышно по голосу, второго видно по торчащей обросшей голове.
— Нет, Колк, дальше порча не пройдет. Завтра с утра пойду туда, в самую середину, посмотрю, что с ведьмой. В остальном все закончилось.
— Ты уж в который раз повторяешь, а я все наслушаться не могу. Порча не пройдет. Звучит как бальзам на сердце. Как же тебя благодарить, лесник? Слов не найду. Порча остановилась. Это колдунья твоя сделала?
— Это она, Колк, ты прав. Она вас всех спасла. Так что не благодари меня, я так, в стороне постоял.
Молчание. Хорошо бы выйти, себя показать, но в последние дни я двигаюсь, будто в воде хожу — очень медленно.
— Так, стало быть, ты занят теперь? — спрашивает седой.
— О чем ты?
Судя по звуку, мужчина отплевывается, будто в рот мошка попала.
— О колдунье. Вы же не просто вместе порчу остановили? Вы пришли как будто вместе. Рядом пришли, как близкие. А мы все, честно говоря, думали, ты на нашей Травке женишься. Она же без ума от тебя. Молодая, сочная, чего еще нужно? Хозяйство вести умеет, детей тебе нарожает. А ты все один да один… Может, думали, и сладится у вас. А теперь, выходит, колдунья есть.
— Ничего не выходит, Колк. Ничего между нами нет и быть не может.
— Так, значит, ты еще можешь нашу Травку окрутить? Ты знай, если что, мы не против. Хороший ты мужик, надежный. Если придешь с женой к нам, будем только рады.
Я зажмурилась и зажала руками уши.
Почему-то у меня крышу рвет. Похоже на состояние паники, накатывающей короткими приступами — панические атаки. Когда тебе душно и страшно и ты не можешь себя контролировать. Как я сейчас. И думаешь… вернее, не думаешь, просто мечешься из стороны в сторону, пытаясь хоть как-то ослабить напряжение, которое сковало голову, которое сверлит черепушку изнутри и не дает спокойно вздохнуть.
Секунды идут, капают друг за другом, а меня дергает все сильней. Они неторопливо говорят о чем-то еще, но я не слышу, в голове звенит: «Травку окрутить», «ничего нет и быть не может». Усиливаясь, визгливо крича, все сильнее давят на уши слова подслушанного разговора. В какой-то момент я дернулась с такой силой, что сбила ведро с лавки, и оно, звеня, покатилось по полу.
Быстрые шаги.
— Колдунья!
Лесник отводит руки от моего лица, ловит и удерживает мой мечущийся взгляд. Его взволнованный вид успокаивает. Почему? Мне становится лучше, когда ему плохо?
— Нужно чего-нибудь?
Колк мнется на пороге. Благо я успела вытереться и ночную сорочку надеть, пока подслушивала. Мокрые волосы на плече слегка намочили ткань, но, в общем, я хотя бы не голая.
— Все нормально.
Лесник убирает руку, но не отодвигается, смотрит внимательно. Его борода почти достает до моего подбородка.
Боже, как же мне надоела эта проклятущая борода!
Я резко встаю.
— Колк, вестей от княжеских сыскарей еще нет?
