Но любая дорога со временем приходит в негодность – рытвины, ухабы. Язык стирается. Дорога, по которой прошли поколения, становится непроезжей. Зарастает пустословами. Нужно прокладывать новую. “Очередной роман” пишется стертым языком, уже никуда не ведущим. Чтобы добраться до цели, нужна новая дорога, новый способ складывания слов.
Мне было пятнадцать лет, когда я в первый раз хотел объясниться в любви. Я не смог произнести ни одного слова, онемел. Вдруг остро ощутил всю ложь слов, их предательство. То, что я чувствовал, было совершенно невозможно вместить в глупые, дохлые слова. Тогда я впервые осознал, что все слова мертвы, а язык – это средство непонимания.
Наверно, с этого откровения, что словами ничего нельзя выразить, начинается творчество. Все важное происходит вне слов. И это важное, внесловесное, нужно перевести на язык музыки, или красок, или языка. Писателю ничего не остается, как совершить чудо и воскресить мертвые слова, сделать их снова живыми. И только этими ожившими словами получится говорить о любви.
Для меня единственный способ воскресить слова – писать неправильно. Я принюхиваюсь к каждой фразе, и если она попахивает пособием “Правильно говорим и пишем”, я ее вычеркиваю. Сказать что-то правильно значит не сказать ничего. Правильные слова, испустившие дух, обозначают что угодно, только не то, что хочешь сказать, и вызывают чувство брезгливости, как чужая замызганная зубная щетка или женщина общего пользования.
Каждое новое поколение живой прозы – это просто другой путь, что приводит туда, где каждого из нас любят и ждут. Традиция заключается в том, чтобы найти язык новой внятности и написать классический русский роман сегодня: роман о любви, о том, что Бог будет всегда жалеть Ниневию, о преодолении смерти, которая и есть граница между людьми.
“Взятие Измаила” – роман о взятии жизни, о преодолении смерти собиранием “коллекции слов” и рождением ребенка. Мир романа строится из первочастиц более сущностных, нежели фиктивные биографии. Обрывки фраз путаются, потому что не может быть связным бормотание, которое доносится из предбанника Страшного суда. Там уже нет “целых” физических тел, но еще есть боль, радость, страх, любовь, одним словом, ощущение жизни. Человека уже нет, но еще сохранилось его дыхание. Я собираю человеческое дыхание.
В языке есть прошедшее и будущее грамматическое время, но нет ни прошедшего, ни будущего. Время в пространстве слов прокручивается, как гайка с сорванной резьбой. Время можно открыть на любой строчке. Сто раз открывай первую строку – сто раз будешь заставлять Его сотворять небо и землю и носиться над водою. Вот и сейчас носится.
Измаильский меридиан проходит по русской словесности и по моей жизни. Книга начинается в русской литературе и заканчивается рождением моего сына в кантональной больнице в Винтертуре. В Швейцарии я перерезал пуповину ребенку и роману.
Время слов, помноженное на пространство слов, дает стиль. Общепринятой романной единицей является персонаж. В “Измаиле” персонажем является стиль. Несущей конструкцией текста является царапание стилей, которое играет роль, традиционно отводимую конфликтам между добром и злом, волей героя и роком, человеческим кулачком и медным всадником и т. д. Героями, отстаивающими каждый свою картину мира, становятся стили. Царапаются не края фраз, но края мироощущений.
“Взятие Измаила” – объяснение в любви к монструозному отечеству. Поэтому роман оказался слишком закупоренным, слишком русским.
Но отъезд помогает понять, что царь Ирод, убивающий детей, – это вовсе не география, это время.
Значит, нужно было написать другой роман. Говорить о таких вещах и так, чтобы написанное было внятно и эллину, и иудею. Пять лет жизни ушло на “Венерин волос”.
Приехав в “скучную” Швейцарию, где вроде бы не о чем писать, я окунулся в Россию. Я работал переводчиком в службе миграции, переводил интервью с беженцами из бывших братских республик. Я переводил слова на судьбу. Нестрашных историй там не рассказывают. Герой романа, “министерства обороны рая беженской канцелярии толмач”, оказался переводчиком между двумя мирами. Интерфейсом между двумя несовместимыми системами.
Что было на так называемом самом деле – никто никогда не узнает. Но рассказанные истории, слова создают свою реальность. Важны детали. Слова рождают действительность и решают судьбу.
Безвестные писатели написали под четырьмя евангельскими псевдонимами книгу, которая сделала мир таким, какой он есть. Их слова создали ту самую реальность, в которой мы живем две тысячи лет – просто слова должны быть достоверными, достойными веры. Не было бы детали с печеной рыбой, которую он ел, проголодавшись после смерти на кресте, и вложенным в рану пальцем, мир не стал бы христианским. Слово становится реальностью. И мы сами – только часть этой реальности.
Пишущий – связка между двумя мирами: между нереальным миром жизни, где все текуче, мимолетно, смертно и исчезает без следа, как только что прошмыгнувшая секунда или как тысячи прошмыгнувших поколений – и миром достойных веры слов, которые вспрыскивают элексир бессмертия и той печеной рыбе, и тому пальцу. И тому живому, несмотря на смерть, человеку, чьи ноги бросились обнимать обе Марии.
Если не превратить жизнь в слова – ничего не будет. Язык – единственное средство воскрешения. Сказано: “И словом был создан мир и словом воскреснем.”
Венерин волос – это растение, adiantum capillus-veneris. Где-нибудь на юге, в Риме, в Вечном городе, где завязываются узлом все линии романа, это сорная трава, а в России зимой без человеческой любви и тепла оно погибнет. В романе это растение становится богом жизни, хрупкой и всесильной. Венерин волос рос на семи холмах до мимолетного вечного города и будет расти после.
Есть легенда об узнике, приговоренном к пожизненному заключению в одиночке. Он годами черенком тюремной ложки царапал на стене лодку. И вот однажды ему принесли, как обычно, воду, хлеб и баланду, но камера оказалась пустой, а стена чистой. Он сел в свою нацарапанную лодку и уплыл.
Роман – это лодка. Нужно так оживить слова, чтобы лодка стала настоящей. Чтобы в нее можно было сесть и уплыть из этой жизни-одиночки туда, где нас всех любят и ждут.
2008
Спасенный язык
Должно было пройти немало времени после переезда с Пушки в кантон Цюрих, чтобы странное ощущение нереальности, карнавальности происходящего незаметно сменилось на робкое удивленное доверие, мол, действительно, все без обману: поезда не игрушечные, пейзаж не нарисован, люди не подсадные.
Сразу после смены декораций стал дописывать начатый в Москве роман, а ничего не получалось. Буквы, которые выводил там, здесь имеют совсем другую плотность. Роман получался о чем-то другом.
Границы, расстояние, воздух делают со словами чудеса. Очевидность, натуральность любого русского звукосочетания на Малой Дмитровке не пропускается сюда таможней. Лишенные там самостоятельного существования слова здесь будто приобретают вид на жительство, из средства становится субъектом словесного права. Любое русское слово звучит здесь совсем не так и значит совсем не то. Так, наверно, в театре смысл любой сказанной фразы изменится, если поменять декорации.
