А на следующий день тетя Лида, как обычно, побежала по магазинам. Вечером вернулась с полными сумками, уставшая, но довольная. Особенно радовалась, что смогла достать зимние сапоги. Она надела их и ходила, цокая каблуками, заполняя квартиру резким запахом кожи и обувного магазина.
Я смотрел на нее и знал теперь больше, чем раньше, но это было какое-то другое знание, не сокровенное, но от этого не менее настоящее. А может, и более. Вот передо мной радовалась новым сапогам женщина, у которой отняли самого ей дорогого человека на свете. Убили на чужой войне. И убили, наверно, как убивали в Афганистане, с бессмысленной жестокостью. Ведь рассказывали, как там убивают. Просто отнять жизнь мало, нужно еще обезобразить труп, выколоть глаза, набить камни в разрезанный живот. И вот теперь эта женщина рассказывала, где и сколько она стояла в очереди и что ей удалось добыть. И каблуки так звонко цокали по плиткам пола на кухне, что тетя Лида даже не удержалась и прошлась чечеткой. А потом они с мамой обсуждали какую-то новую диету.
Это было такое простое оглушительное знание.
И вот снова тетя Лида была у нас в гостях. Снова они с мамой, обнявшись, плакали, вспоминая Алешу. А потом вечером пошли куда-то в театр, вернулись поздно и теперь храпели наперегонки с раскатами грома.
А еще я не спал из-за того, что поссорился с моей любимой. Поругались из-за ерунды. Сейчас даже не помню, что там произошло. И не хотелось уезжать в военные лагеря вот так, разорванным.
Потом гроза кончилась, быстро рассвело, я оделся, набросил на плечо собранный накануне рюкзак и отправился на Курский вокзал.
Начались дни и ночи, битком набитые муштрой, пылью, голодом, усталостью и поносом. Спасал карманный английский словарик, который я всегда носил с собой в солдатских галифе образца великой отечественной. При первой возможности вынимал его и листал. Принимал вокабуляр как лекарство. Буквы защищали меня как оберег.
Носки сразу же отобрали, пришлось познать портянки. Результатом этого знания были кровавые пузыри у всех на ногах. Хромоногая команда. На следующий день все поковыляли в медпункт – дощатая будка, в которой забаррикадировался студент-медик. Требовали пластырь.
– Ребята, да нет у меня ничего! – кричал он из-за двери.
Все продукты мы обязаны были сдать, но никто, конечно, ничего не сдал, а консервы закопали в лесу, кто-то опытный из уже отслуживших подсказал. Лагерная еда желудком не переваривалась, всех пучило и каждый беспрерывно исторгал из себя газы. По воскресеньям устраивали набеги на ближайшую деревню, чтобы украсть молодую тонкую морковку с грядки или обтрясти яблоню. Неудивительно, что у всех был понос.
На сборах были студенты из разных вузов, переводчики, историки, биологи, филологи, юристы, философы. Философы, кстати, были в мотопехоте, их муштровали больше всего. Нас, переводчиков, чаще освобождали от занятий, когда нужно было отправить кого-то, например, на разгрузку машины. Офицеры говорили мотопехам:
– Вот попадете в Афган, вспомните нас добрым словом. Учитесь стрелять получше!
Еще у нас были ребята из Института Азии и Африки, которые изучали пушту и дари. К тем вообще отношение было особое, как к смертникам. На них никогда не кричали и не отправляли в наряд. Всем было ясно, что этих парней не ждет ничего хорошего.
Мы всегда и всюду топали строем и с песней. Из калашникова стреляли лишь один раз. С вечера до утра мучило ненасытное комарье – не помогали никакие мази, ходили все исцарапанные до крови. Уборной избегали – загадили весь лес кругом. По команде “подъем” хотелось всех расстрелять.
Человек быстро обрастает звериной шерстью.
Наряд на кухне означал возможность нажраться деликатесом, не доходившим до солдатского стола, – тушенкой. Открываешь банку и съедаешь половину. Вторая половина шла на офицерский стол. Угрызений совести не было. В конце концов ты съедал только то, что тебе и так было положено, но съедалось другими. А теперь наступала твоя очередь.
Память выметает обрывки.
Утром с голым торсом нужно бежать в тяжелой кирзе на зарядку, у всех руки и шея черные, а тела белоснежные, вернее, синюшные.
Вот мы зубрим устав под навесом, а по крыше накрапывает редкий сонный дождь.
От недосыпа раскалывалась голова. За ежедневной чисткой автомата всё время клюешь носом и отключаешься на несколько мгновений.
На тактических занятиях разбегаемся “елочкой”, залегаем. Перед самым носом – высохшая колючая шкурка от мертвого ежа.
Нужно было окапываться саперной лопаткой, а кругом заросли земляники. Ягоды спелые, запах ползет как лазутчик.
Топаем по проселку, и сапоги вздымают клубы пыли, плотные, ядовитые, ни откашляться, ни отперхнуться.
У меня пропала пилотка. Кто-то украл. Эту украденную пилотку я потом через много лет отдал моему герою в “Письмовнике”. Наш институтский полковник Иванов, приехавший на сборы, уже пьяный после обеда, процедил сквозь зубы:
– У тебя, Шишкин, пилотку спиздили. Вот пойди и ты у кого-нибудь спизди! Я тебе нашу кафедру позорить не дам! Не будет пилотки – будешь каждый день в наряд ходить сортир драить. Понял?
Драить сортир было главным наказанием и, если увидеть тот залитый жидким говном настил с дырками в полу над выгребной ямой, и не просто увидеть, а вдохнуть всей грудью, то станет понятно почему.
И за это знание я благодарен: в говне нет ничего грязного.
Удивительно, как устроен человек, – еще только что меня тошнило от одной мысли зайти туда, а вот уже я со шваброй, тряпкой и легким сердцем отправляюсь мыть лагерные уборные. Это была моя свобода. Сам весь измазался и пропах. Отмывался потом ледяной водой битый час. Собирался идти в наряд и назавтра. Не пришлось. На следующий день отделение дежурило на кухне, один парень из испанской группы нашего факультета разгружал машину с хлебом, споткнулся и упал. Со сломанной рукой его увезли в больницу во Владимир. Мне досталась пилотка.
Вообще, было много глупостей, смешных и не очень.
Проходит мимо прапорщик, воскресенье, видит, что мы в свободное время спать завалились, приказывает вырыть вокруг палаток канавки. Выкапываем. Возвращается прапорщик, видит, мы уже все выкопали, приказывает:
– Закапывайте!
Кто-то возмущенно:
– Но для чего?
А прапорщик ему выдал никак не ожидаемое:
– Для всеобщей гармонии!
Это стало у нас в лагерях присказкой и девизом: для всеобщей гармонии. Решили, что прапорщик был тайным конфуцианцем.
Что-то было совсем не смешно.
На марш-броске – 15 километров с полной выкладкой под палящим солнцем – умер студент с исторического факультета МГУ. Все ходили придавленные и передавали друг другу слово “тромб”.
Время перед отбоем – самое дорогое. Можно немножко вернуться в себя. Заварить чаю. Все сделали себе самодельные кипятильники, я таких раньше никогда не видел: между безопасными лезвиями от бритвы нужно проложить спички, обмотать нитками и приделать два проводка. Кружка вскипала моментально.
