— Вы учитесь в университете? — спросил Иван Сергеевич взволнованного автора.
— Да.
— Учитесь словесности? — Сам Тургенев много лет назад, перед отъездом в Петербург с родителями, тоже год отучился в Московском университете на историко-филологическом факультете.
— Нет, я второй год учусь медицине, — ответил Константин.
Тургенев с интересом взглянул на молодого человека.
— А писать давно начали?
— «Женитьба по любви» — моя первая пьеса, — признался Леонтьев. — Потому мне так важно ваше мнение. Если вещь бездарна, я брошу писание, так как ни за что не соглашусь быть посредственностью… Я презираю посредственность в искусстве.
Тургенев вновь заинтересованно взглянул на Константина.
— Хорошо, приходите ко мне завтра утром — я прочту вашу пьесу и откровенно выскажу свое мнение, я вам обещаю.
Леонтьев не подозревал, что за полчаса до него к Тургеневу приходил другой молодой автор, армейский офицер. Накануне он оставил Ивану Сергеевичу свое произведение — повесть про графиню, благородного и обольстительного офицера (в котором, видимо, вывел самого себя), дуэль… Вещь показалась Тургеневу никуда не годной, и при повторном визите он автора не принял, а только выслал записку, что повесть не может быть опубликована. Не успел уйти разозленный офицер, как доложили о Леонтьеве. Тургенев был известен, обласкан критикой, и молодые литераторы буквально осаждали его, ища покровительства. Знай всё это, Леонтьев волновался бы еще больше. Но, как говорил потом Тургенев, леонтьевская пьеса была «совсем не то, что у офицера». Что-то в ней сразу же привлекло внимание писателя, и он почувствовал недюжинное дарование в нервном студенте.
На другой день Леонтьев подходил к знакомому серому дому с неменьшим волнением: должна решиться его судьба в литературе. Каково же было огорчение, когда он узнал, что Тургенев не сможет принять его. Накануне писатель почувствовал себя плохо, у него участилось сердцебиение и к нему вызывали даже профессора Иноземцева. Встретились Леонтьев с Тургеневым только через пару дней. После этой, второй встречи Леонтьев был окрылен: его талант признан, он не посредственность! Его интуиция, обещавшая блестящее будущее, подтверждена мнением самого Тургенева! Действительно, Иван Сергеевич высоко оценил пьесу Леонтьева:
— Ваша пьеса — вещь болезненная, но очень хорошая, особенно для вашего возраста. Видно, что вы не подражаете никому, а пишете прямо от себя и очень искренно. Пьеса у вас не совсем кончена, — закончите ее полностью, и я с радостью ее напечатаю. Я постараюсь вам выхлопотать гонорар в 75 рублей за лист — столько получает только Писемский. Я и Григорович получаем по 50 рублей. Ну уж за эту-то цену я вам ручаюсь…
Алексей Феофилактович Писемский находился тогда на пике известности. В 1850 году была опубликована его повесть «Тюфяк», сразу выдвинувшая автора в первый ряд писателей своего времени. Тургенев, хотя и был не менее известен, финансово не столь зависел от гонораров, потому удовлетворялся меньшей суммой. На Леонтьева перевод разговора в практическую плоскость подействовал как бокал шампанского — его талант осязаем, речь уже идет о сумме гонорара! А Тургенев подлил масла в огонь, спросив, нет ли у него других произведений для печати. Леонтьев вспомнил про задуманный роман и обещал принести написанные им первые главы.
Замысел романа «Булавинский завод» был навеян Леонтьеву мечтами о своем будущем. Главный герой, доктор Руднев, жил вдали от столиц в маленьком домике на опушке леса. Он управлял заводом и имением богатого помещика и лечил его крестьян. Леонтьев и сам мечтал о такой жизни — здоровой и полезной другим, независимой. По сути, Киреев из «Женитьбы по любви» и Руднев из «Булавинского завода» раскрывали разные стороны личности самого Леонтьева: «И тот, и другой был я, и ни тот, ни другой не был мною. Если Киреев был богаче меня, был независимее и лучше моего поставлен в московском обществе, — Руднев зато был еще беднее, он нуждался в хлебе; он был сирота; у него не было как у меня прекрасного материнского прибежища, — родного имения, красивого, тенистого нашего Кудинова! Киреев был здоров. Руднев был болен грудью, как я. Руднев был доктор, как я. Все свое малодушное, все свое слабое я придал Кирееву; все солидное, почтенное, серьезное, что во мне было, я вручил Рудневу… В Кирееве была моя дворянская, „светлая“… сторона; в Рудневе — моя труженическая»
[44].
Леонтьев, вжившись в образ Руднева, даже судьбу его выводил согласно мечтам о собственном будущем: в лесу, на здоровом воздухе, болезнь у Руднева проходит. Леонтьев томился жаждою любви, мечтал о молодой, кроткой и послушной возлюбленной — и Руднев получает такую в романе; Леонтьеву хотелось съездить в Петербург — и Руднева на два месяца вызывает в Петербург хозяин завода… Законченного плана романа у Леонтьева в голове не было, он не знал, что будет с его героем дальше, но эти первые главы писались легко и делали его волшебником — он исполнял свои мечты на бумаге.
Тургенев прочел начало романа очень быстро и нашел, что оно еще лучше, чем пьеса.
— У вас большой талант, — сказал он обрадованному Леонтьеву. — Руднев совсем не похож на Киреева, это другое лицо. И описания природы у вас очень милы… Заканчивайте ваш роман и вашу пьесу, я напечатаю их в Петербурге. Но не торопитесь! Не портите своего таланта! И в будущем не давайте редакторам эксплуатировать себя — не беритесь писать фельетоны и всякую дрянь…
Через несколько дней Тургенев уехал в свое имение в Орловскую губернию, а Леонтьев — к матери в Кудиново, на летние каникулы. Константин приехал домой счастливым и конечно же рассказал родным и знакомым о своих встречах с Тургеневым. Те смотрели на Константина с удивлением — трудно заметить талант у близкого человека. Феодосия Петровна и вовсе отнеслась к перспективам литературной карьеры сына скептически. Но это не поколебало его уверенности в себе.
Леонтьев провел замечательное лето — ездил на балы, устраиваемые соседями, любезничал с Анночкой Лаптевой, с которой познакомился еще зимой в Москве, но между этими приятными занятиями не забыл о главном. Он окончательно отделал за лето свою пьесу и послал ее Тургеневу. В конверт он вложил и начало поэмы, которую взялся писать гекзаметром!
Выбор этого стихотворного размера Леонтьевым удивляет. Одно дело, когда Гнедич гекзаметром перевел «Илиаду» Гомера, и совсем другое — первая поэма двадцатилетнего юноши. Размер этот, специально сконструированный в русской литературе для переводов античной поэзии, вызвал полемику в литературных кругах — спорили о самом праве на существование русского гекзаметра. И хотя дань ему отдали и Жуковский, и Пушкин, и Дельвиг, от этого выбор Леонтьева не кажется менее необычным. Гекзаметр — размер сложный, звучащий архаично; если с его помощью прекрасно можно описать Ахиллеса и передать музыку стихов Гомера («Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; / Старца великого тень чую смущенной душой», — писал Пушкин гекзаметром про перевод Гнедича), то описание таким стихотворным размером жизни некоего современного Леонтьеву имения (видоизмененного Кудинова?) и садовника Якова, работавшего там, приобретает забавный псевдоэпический оттенок.
