Елизавета Павловна («полубезумная, полумудрая, в длиннейшей юбке, волочившейся по полу и вот-вот грозившей совсем спасть с нее» — так описывала «Куколка» жену Леонтьева), улучив момент, шепотом стала просить Екатерину Сергеевну зайти в кабинет Константина Николаевича и взять для нее из стоящей на столе коробки папиросу. На предложение попросить у Леонтьева папиросу обычным образом Лиза испуганно замахала руками и всем своим видом показала, что открыто просить ни в коем случае нельзя. Что было делать «Куколке»? Она «совершила… кражу папирос для бедной Лизаветы Павловны. Это была единственная кража, совершенная ею за всю жизнь», — рассказывал с ее слов С. Н. Дурылин.
Фудель и его жена стали близкими для Леонтьева людьми в последние годы его земной жизни. (С ними уже после смерти дяди сдружилась и Мария Владимировна.) Сближали Константина Николаевича с Иосифом Ивановичем не только интеллектуальные интересы, но и личная религиозность: оба были связаны духовными узами с отцом Амвросием. По совету старца Иосиф Фудель (Леонтьев звал его на русский манер «Осипом»), несмотря на протесты родителей-католиков, принял священство в 1889 году. Леонтьев поддержал его в этом решении, даже мечтал о том времени, когда Фудель приедет к нему уже священнослужителем, в облачении, и Константин Николаевич сможет у него «ручку поцеловать».
Иосифу Ивановичу хотелось служить при монастыре или сельским священником в крестьянском приходе. Леонтьев же считал, что в столице тот будет нужнее, — с его образованием, умом он сможет пробудить веру в сердцах не только крестьян и простого люда, но и среди дворянства, интеллигенции, высшего чиновничества. Константин Николаевич особое значение придавал укреплению веры в русском дворянстве. Он описал в одном из своих очерков для «Гражданина» случай, свидетелем которого стал в Оптиной: в монастырь поступили послушниками двое молодых людей из хороших дворянских фамилий. Оба были женаты на красивых женщинах, обеспечены, занимали видное положение в обществе. Но все четверо — и мужчины, и женщины — решили посвятить себя Боту, потому что «были слишком счастливы» (так объяснила свой поступок одна из молодых дам). При их прощании друг с другом даже старый монах прослезился: «Да как же это вы, такие молодые, расстаетесь!» Леонтьев искренно радовался: «Вот это — истинно христианский страх! Страх от избытка земного благоденствия»
[782].
Константину Николаевичу важным казался уже тот факт, что среди «рыцарского» сословия пробуждалась вера. «Всякий может стать монахом и всякий вносит в монастырь кой-что от привычек, вкусов и понятий того сословия или того класса, в котором он родился и рос… <…> Дворян родовитых, образованных по-светски и умственно, в уровень века развитых, было у нас до последнего времени в монастырях очень мало…»
[783] — писал он и очень хотел, чтобы их было больше. Эстету Леонтьеву даже в монастыре хотелось видеть больше благородных и воспитанных людей, а не «купцов» и «сыновей церковников», — но ведь и святой князь Владимир, выбирая веру для Киевской Руси, сравнивал религии по красоте их богослужений. «Эстетические благочестие» Леонтьева не всегда противоречило христианской традиции
[784].
Кроме того, леонтьевская проповедь иерархизма в общественной жизни тоже требовала пробуждения веры в дворянстве для религиозного сплочения России. Константин Николаевич писал Фуделю: «По моему взгляду, пять-десять людей (особенно мужчин) того общества, к которому мы с Вами принадлежим и которых Вы заставите для самих себя веровать, не стыдиться страха наказания Божия и молиться — стоят 1000 мужиков, 500 униатов простого звания и многих, очень многих якутов и алеутов!»
[785]
Но ни мечта Фуделя о службе в монастыре, ни советы Леонтьева о столицах не осуществились — Иосиф Иванович отправился вместе с «Куколкой» на место первого служения в Белосток. С этого момента его общение с Леонтьевым стало эпистолярным, хотя дружбе их расстояния не помешали.
Появились и новые друзья. Круг молодых почитателей пополнился молодым студентом Московского университета, в будущем — публицистом, писавшим на духовные темы, Евгением Николаевичем Погожевым
[786]. Он оставил заметки о своем общении с Леонтьевым и описал Константина Николаевича тех лет: видный господин с хорошими манерами; выразительное лицо с оттенком глубокой грусти и пытливости; высокий рост скрывает полноту. При первой личной беседе с Леонтьевым у Погожева сложилось впечатление, что «мыслям было тесно в его голове»
[787], что он «кипел мыслями». В то же время очевидным было и отсутствие желания произвести эффект, впечатление.
Погожев описал и Елизавету Павловну: «Очень высокая, крепкая собой, она сохраняла следы прежней красоты в блестящих больших глазах, в чертах располневшего лица. Тихая, добродушная, она иногда с хитрою улыбкой ребенка, воображающего, что его никто не видит, совала мне в руки яблоко или что-нибудь сладкое, и я тогда останавливался послушать ее неправильную ласковую русскую речь. К своему мужу она и в болезненном состоянии была преисполнена чрезвычайного почтения и относилась к нему, как дети к старшим. Произнося „Константин Николаевич“, она понижала голос и принимала серьезный вид»
[788].
Рассказывая в Москве Астафьеву, что видел оптинского «консула», Погожев в ответ услышал, что Леонтьев — ужасный оригинал:
— Представьте себе, когда мы виделись с ним во время его последнего приезда в Москву, он мне вдруг заявил: «Петр Евгеньевич, я буду вам излагать свои мнения, а вы мне, пожалуйста, не противоречьте». Как же это я буду его слушать молча и не буду, если найду нужным, противоречить?!
Видно, Леонтьев помнил ожесточенную полемику, которая разворачивалась подчас на астафьевских «пятницах», когда ему не хватало голосу и дыхания возражать неутомимому хозяину, вот и предупреждал заранее: поделиться мыслями он может, но спорить не намерен.
Астафьев рассказал Погожеву еще один случай, который часто приводят в литературе для доказательства полного подчинения Леонтьева старцу Амвросию в последние годы жизни. Жена Астафьева, милая женщина, которая нравилась Леонтьеву своей добротой и скромностью, спросила однажды Константина Николаевича:
— Что, вы старцу во всем повинуетесь?
