Таким образом, Леонтьев по долгу службы оказался связан с Афоном, хотя долго не мог собраться туда съездить. Зато афонские монахи время от времени навещали Константина Николаевича — дача, которую он снял по примеру других дипломатов, спасаясь от летней жары, находилась в Каламарии, рядом с подворьем Пантелеймонова монастыря. Монахи даже подарили ему икону Богоматери. Всё как будто провиденциально готовилось для кульминации леонтьевской жизни — и Святая гора оказалась рядом с местом его службы, и строгий лик Богородицы смотрел на него со стены в его комнате…
Летом 1871 года Маша вновь навестила дядю. Она собиралась отдохнуть в Крыму вместе со своей приятельницей Ольгой Кошевской (сестрой Сони Майковой). Ехали они туда кружным путем, через Константинополь. Узнав об этом, Константин Николаевич уговорил Машу и ее подругу провести лето у него. Жара стояла страшная, потому жили в Каламарии, прямо на берегу моря, в 50 верстах от Афона. Ни с кем там не приятельствовали — Леонтьев даже гулять ходил редко, чтобы не повстречаться с другими дачниками. Единственные соседи, с кем Константин Николаевич хотя бы изредка общался, — это семья молодого английского консула, да и он понравился Леонтьеву лишь потому, что похвалил богослужение в Пантелеймонове монастыре.
Губастов вспоминал, что его друг «с иностранными коллегами своими… поддерживал… только официальные отношения. Между женами их он не нашел второй Madame Блонт, которая могла бы рассеивать его мрачные думы и услаждать его одиночество. Будничная, консульская деятельность удовлетворить его не могла»
[380]. На службу Леонтьев ездил редко и был мрачен. «Прошло упоение жизнью», — написал о состоянии Леонтьева в Салониках Бердяев.
Константин Николаевич тосковал. Лихорадка, изнурявшая его уже около года, какая-то очередная любовная драма («сердечные дела», на которые он намекнул спустя несколько лет Василию Розанову), мысль об ушедшей матери… И на фоне этой тоски — с ним происходит событие 1871 года (вот она, мистика цифр — самое важное с Леонтьевым случается всегда в начале десятилетия!), которое заставило Константина Николаевича полностью изменить свою жизнь. Версий случившегося существует несколько. Попробуем разобраться в них.
Маша, которая была рядом с Леонтьевым в это время, довольно обыденно описывает произошедшее: «Внезапно заболевает К<онстантин> Н<иколаеви>ч расстройством, которое он счел холерой. Доктор, приехавший из города, не нашел этой болезни. <…> К<онстантин> Н<иколаеви>ч был вне себя от ужаса смерти. Несколько дней он не выходил из темной комнаты, чтобы не знать, когда кончается день и начинается ночь, которой он особенно страшился. — Я поочередно с приятельницей и его воспитанником проводили дни в его темной комнате. — <…> Доктор ему помог, хотя и говорил мне, что К<онстантин> Н<иколаеви>ч сам себя прекрасно лечит. — В первые же дни болезни, ожидая быстрого конца своего, К<онстантин> Н<иколаеви>ч дал клятву перед образом Божией Матери (этот образ ему привезли монахи-греки с Афона) принять монашество, если останется жив. <…> — Как только последовало улучшение его здоровья — он решил ехать сухим путем на Афонскую гору и просил меня проводить его»
[381].
Итак, Леонтьев неожиданно и сильно заболел, ошибочно диагностировал у себя холеру, воспринял болезнь как наказание за грехи и, испугавшись смерти и вечной погибели, дал обет стать монахом. Таков взгляд со стороны. Говоря словами Тургенева, «старая штука смерть, а каждому внове».
Несколько иначе, нежели у Маши, выглядят факты в изложении самого Леонтьева. Наверное, ярче всего Константин Николаевич рассказал о пережитом в письме Василию Васильевичу Розанову.
Леонтьев писал ему о том, как в 40 лет, будучи консулом в Салониках, заболел и, лежа на диване в страхе смерти от «сильнейшего приступа холеры», посмотрел на икону Божией Матери, привезенную ему монахами с Афона.
«Я думал в ту минуту не о спасении души (ибо вера в личного Бога давно далась мне гораздо легче, чем вера в мое собственное бессмертие), я обыкновенно вовсе не боязливый, пришел в ужас просто от мысли от телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен… целым рядом других психологических превращений, симпатий и отвращений, я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и могущество этой Божией Матери; поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел перед собой живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную и воскликнул: „Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь! Подними меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего в среду и в пятницу
[382]и в чудеса, и даже подстригусь в монахи…“
Через 2 часа я был здоров; все прошло еще прежде, чем явился доктор; через три дня я был на Афоне; подстригаться немедленно меня отговорили старцы; но православным я стал очень скоро под их руководством. К русской и эстетической любви моей к Церкви надо прибавить еще то, что недоставало для исповедания „середы и пятницы“: страха греха, страха наказания, страха Божия, страха духовного. Для достижения этого страха — нужно было моей гордости пережить только 2 часа физического (и обидного) ужаса
[383]. Я смирился после этого… Физический страх прошел, а духовный остался. И с тех пор я от веры и страха Господня отказаться не могу, если бы даже и хотел… Религия не всегда утешение; во многих случаях она тяжелое иго, но кто истинно уверовал, тот с этим игом уже ни за что не расстанется!»
[384]
Согласитесь, рассказ Леонтьева — совершенно искренний рассказ о мистическом событии, о чуде, которое невозможно объяснить обыденным образом, и в этом смысле он противоположен описанию Маши.
Существуют и другие описания того, что произошло. Со слов Леонтьева об этом случае потом вспоминали Губастов, Лев Тихомиров, Евгений Поселянин. В их пересказах много неточностей и расхождений, но это кажется вполне объяснимым, если учитывать и особенности восприятия каждого в зависимости от личных взглядов, и свойства памяти. Похоже, рассказ Маши и леонтьевское письмо Розанову являются самыми точными. Во всех почти версиях (кроме Машиной) наличествует холера. Конечно, безрелигиозному человеку легче поверить в диагностическую ошибку Леонтьева: у страха глаза велики, никакой холеры у него не было, а значит, не было и чуда.
