Леонтьев сравнивал Россию с планетой, вокруг которой вращаются многие спутники, да и сама она неоднородна этнографически: «Россия чисто славянской Державой никогда не была… ее западные и восточные владения, расширяя и обогащая ее культурный дух и ее государственную жизнь, стесняли ее Славизм разными путями…»
[459] Племенной подход не применим к России, в том числе и потому, что среди вращающихся вокруг нее «спутников» есть румыны, мадьяры, греки — то есть неславяне. Про румын и мадьяр Леонтьев говорил, что они самим своим географическим положением «вставлены… в славянскую оправу» (так же думал Данилевский), что же касается греков — он надеялся на то, что экономические интересы должны будут оттолкнуть их от Западной Европы и сблизить с Россией.
Более того, в отличие от мечтаний панславистов Леонтьев доказывал, что «образование одного сплошного и всеславянского государства было бы началом падения Царства Русского. <…> „Русское море“ иссякло бы от слияния в нем „славянских ручьев“», так как всеславянское государство не смогло бы сохранить твердость власти самодержавной России. «Непременно выработается у юго-западных славян такая мысль, что крайнее государственное всеславянство может быть куплено только ослаблением русского единого государства, причем племена, более нас молодые, должны занять первенствующее место не только благодаря своей молодой нетерпимости, своей подавленной жажде жить и властвовать, но и необычайно могучему положению своему между Адриатикой, устьями Дуная и Босфором»
[460], — предупреждал Леонтьев. Значит, убеждал он читателя, панславизм опасен не только для греков, но и для России!
Россия гораздо теснее должна быть связана с Грецией, чем с юго-славянами. Более того, Леонтьев считал, что русские не заинтересованы и в падении Турции. «Всегдашняя опасность для России — на Западе», значит, ей надо искать союзников, а не врагов на Востоке. Греки тоже заинтересованы в сохранении Османской империи как противодействии панславистской политике, болгары нуждаются в турецкой власти, пока их собственная «зеленая» государственность не созреет. Интересы России, греков, болгар и турок, по мнению Леонтьева, противоположны интересам западноевропейских стран: «…для Германии и Австрии выгодно было бы… ослабление России и разрушение Турции», для России же лучше всего «постепенное, осторожное развитие греков и юго-славян под владычеством султана; сохранение добрых отношений и с турками, и более или менее со всеми восточными христианами, прежде всего, на случай какой-нибудь западной грозы»
[461].
Но как бы ни необычна была предложенная геополитическая модель, основная мысль в статьях о панславизме была принципиальнее. Речь шла о враждебности Запада русским интересам. Восточный вопрос должен был стать, по мысли Леонтьева, глобальным вопросом борьбы с Западом, а отнюдь не частным вопросом об устроении Балкан. Именно так и понял статью «Панславизм и греки», когда она была напечатана в «Русском вестнике» (1873), Достоевский: он расшифровал смысл статьи как необходимость борьбы «со всей идеей Запада». Этот вывод был ему близок, недаром и сам Федор Михайлович верил, что «…в грядущих судьбах наших… Азия-то и есть наш исход»
[462].
Леонтьевская статья привлекла внимание историка М. П. Погодина, о ней хвалебно отзывался член Славянского комитета В. И. Ламанский, турецкое посольство в Петербурге перевело леонтьевские статьи о панславизме и послало в Порту… Редкий случай: публикации Константина Николаевича были замечены, о нем говорили и спорили! Но обе статьи вышли за подписью «Константинов», и истинного автора угадали не многие. Катков передал Леонтьеву благодарность за блестящие статьи. Вместе с тем афонские старцы попросили ничего пока не писать об Афоне — хотя большинство афонитов жили «своею особою афонскою, не русскою, не греческою и не болгарскою жизнью»
[463], до них тоже доходили отголоски политической борьбы, и старцы не хотели смущать братию. Леонтьев послушался.
Тогда же, в Константинополе, Константин Николаевич начал писать свой самый большой роман, который считал лучшим, — «Одиссей Полихрониадес». (Не прошло и двух лет, как Леонтьев сжег «Реку времен», решив писать в будущем только на религиозную тему. Но сначала появились геополитические статьи, а потом был начат и «Одиссей».) Роман задумывался давно — еще в Янине, да и действие происходило там. Вновь обратившись к этому замыслу, в центре которого история молодого грека, сначала он относился к его осуществлению как к «грубой» работе для денег.
В этом произведении Леонтьев нарушил свои принципы «бледного», «акварельного» письма. В «Одиссее» масса этнографических подробностей, изображений быта, описаний. «Я переступил, быть может, за нужные пределы, утратил… чувство меры… — и в то же время — не насытился, не исчерпал себя, не истощил не только… „океана“ моих воспоминаний и проектов, но и одн<ой> Эпирской жизни моей…»
[464] — признавался автор. Постепенно он увлекся рассказами о яркой восточной жизни, ввел в фабулу романа русского консула Благова, сплавленного из своего предшественника на дипломатической службе консула Ионина (друга Михаила Хитрово) и себя самого. Образ доктора Коевино был навеян реальным доктором из греков, его янинским приятелем; романная танцовщица Зельха стала еще одним напоминанием о Пембе и т. д. Роман начал доставлять ему радость — он будто заново переживал свои счастливые, деятельные годы.
Казалось, что «Одиссей» будет написан быстро, на одном дыхании, — Константин Николаевич обещал П. М. Леонтьеву прислать роман в мае 1874 года для публикации, но он не был готов и много позже. Спустя некоторое время к роману он охладел и дописывал его, будто тащил в гору тяжеленный камень… Может быть, потому продолжение романа и было названо им «Сизифов камень», как знать?
Роман публиковался частями в «Русском вестнике» вплоть до 1882 года. Редакция требовала продолжения, а продолжение было делом непростым. Как писал Леонтьев, «такой обширный, объективный труд требовал большого досуга воображению; нужно в таком произведении, чтобы оно вышло недурно, обдумывать беспрестанно всё, даже самые внешние обстоятельства, иногда и вовсе придумывать их
[465]… Героя я выбрал неудобного: красивого и умного юношу, Загорского купеческого сына, но боязливого, осторожного, часто хитрого, в одно и то же время и расчетливого, и поэта, как многие греки. Всё изображается тут не русское; надо большими усилиями воображения и мысли переноситься в душу такого юноши, становить себя беспрестанно на его место, на котором никогда я не был… К тому же разнообразных лиц — турок, греков, европейцев в Одиссее много…»
[466].
